Антон Юртовой - – Аой!

– Аой!

Как могли бы сказать ещё древние,
дело вовсе не в совершенстве
формы или в её несовершенстве,
а имеет место
растолкованное иначе «бы́»:
уже не проходит «абы-кабы́».
Та, которая настоящая,
если взять её в идеале,
в самом её цветущем возрасте,
в теле пышном, развито́м полностью,
в наряде, – в каком ни покажется,
а – прелестница и красавица, —
годами пусть только – из девочек
(что, впрочем, особо ценится), —
дать может фору каким угодно
нимфам, наядам, русалкам, феям;
в их, может быть, посрамле́ние
её ничто не испортит,
ни родинки, ни веснушки;
пусть будет она и толстушкой,
долгоногой, поджарой – по моде,
коротышкой, по случаю вялых родов,
даже, не исключено, – дурнушкой,
но с приятной манерой зрения —
с романтическим откровением,
поволокой и страстным блеском
зрачков,
с лукавинкой,
прикрываемой
волше́бствующими ресницами
(в этой озёрной стране основ,
оберегаемых танцующими зарницами
неиссякаемой привлекательности
и обаяния,
если кто и утонет,
а часто именно так бывает,
пощады никто – не желает);
ещё к тому – в размахе брови,
как крылья загадочной, вещей птицы,
безвесо́мой, взлетевшей и
не собирающейся садиться;
гипнотизирующие локоны;
ушки, готовые слушать
любой пустяк,
притом не всегда
шёпотом, —
ожидающие,
манящие,
не умеющие казаться
притворяющимися,
да-
рящие,
обещающие,
пусть и зыбкое,
но – согласие
к обладанию,
распаляющее,
истинное,
всеобъемлющее,
размягчаю-
щее
даже старый,
давно забывший
себя,
слежалый
лёд;
щёчки,
одна другой
краше,
лучше,
чем у любой из её подружек,
в их пунцовости-аловости;
на височках – пульсирующие жилки
голубенькие, тоненькие, а губы
пахнут румяною и удалью;
лицо анфас и в профиль —
в задумчивости,
в легкой истоме и
нежной чувственности;
хороша тут и родинка,
даже в виде мушки,
мнимая;
а улыбочка – солнечная,
просто царская,
завораживающая,
покоряю-
щая;
словом, всё, как ни крутить педали
и не лудить иерихонские трубы, —
подтверждением служит
ожиданиям и желаниям,
хоть и зряшным,
пустым,
никчёмным,
вечной
жизни,
как и юности,
тоже вечной,
не имеющей
горизонтов
и бездонной,
прости-
рающей-ся
во все стороны
в бесконечности.
Её
и её поцелуи —
вообще
судьбы
крушение!
И брать и трогать себя она не против
с любого края, частей середины
не только двумя, но и тремя руками,
короткими или длинными,
душить и качать себя в объятиях,
тащить в камыши или в развалины,
в берлогу, та́льник, палаты,
в заповедные ли кущи рая,
а то и в а́да горестные пределы,
было бы только это к делу,
на её благосклонный и
благорасполагающий
взгляд,
вести́мо.
Любые ей по душе стихии, —
в темноте или при ярком свете,
океан то или часть света,
пустыня ли, ураган, парна́я
баня с берёзовеничком,
с приглянувшимся ей парей,
в предвкушении его файла,
обещанного ей намёками
на свидание хотя б короткое,
с сугубо личным жарким признанием
или даже стихотворением,
пусть расхожим и безалаберным:
она ведь – сама – поэзия!
Разве тут кто удержится
доказать, что и в нём она светится:
рифмы сами собою лепятся,
и она ему вся по нраву:
открываются её таинства,
пламенеет её желание,
и без того
постоянно
жгучее; —
что ей теперь касания
лёгкие, скажем, к её щиколотке
розоватой, опрятной или —
к бедру и выше? —
само собою, —
уже
пьянящие,
настойчивые,
неотвязчивые,
горячие,
настоящие,
нарастающие, —
до рук и плеч,
а́тласа гру́дей,
с их торжествующею выпуклостью
и трепещущею упругостью;
к соскам, подзадоривающим
покалывающею шершавостью;
к нефертитной, уютной шее,
пахнущей молоком праматери,
лунного у́тра свеже́е;
к ямкам ключиц; к пробору
на голове; ко лбу́; да́же
к подмышкам —
обезумливающим,
летящим,
порхающим но́рам…

– Аой!

Тут не случается ничего лишнего;
ритуал этого сосредоточенного,
волнующего и торопливого
странствования не может
тянуться долго;
непреме́нно он
обернётся
кни́зу,
к пропущенному и
будто бы не замеченному,
при увлечении прелестью
торса,
месту,
стыдливей всего скрываемому,
но, безусловно,
предположенному
обоими
при уговоре о свидании.
Здесь уже диктуют правила
перпендикуляр восстания и
горизонталь
влечения,
уже избыточного,
о коем она
наслышана,
ей знакомого
чуть ли не
с поры
её
взросления
по окончании
детства.
Демон страсти,
не входя в противоречие
с сутью общей теории
относительности,
очертясь,
демоне́я,
деревенея,
упорно ласкает лоно,
вздымая до небес и выше
встречное жадное,
зазывающее,
ласкающее,
обволакивающее
соучастие.
И взрывается функция мирового
времени;
пространством напрочь забыто,
что оно есть сам космос;
самый ближний гром не слышен;
в экстазе неугомонное подлежащее! —
в искрящуюся
вихревую бездну
упоительного восторга
оно несётся
вместе
со своим сказуемым.
Как серебристый взвон бокалов —
бьётся,
трепещет
талия;
в атаке бушующая,
отуманивающая,
неудержимая
нега;
бёдер
лихая,
божественная,
ликующая
пляска;
труднее и
сбивчивее дыхание;
набухшие перси
вздымаются отрывистее, чаще;
а губы в губах – купаются.
Если такому взаимодействию
есть преграда, то, несомненно,
она —
одна и
единственная.
Демон, спеша и я́рясь,
как обезумевший,
в предвкушении высочайшего
вознаграждения,
ей не оставит
никакого шанса,
тараня её,
разрывая,
ломая,
причиняя боль и
страдание —
по́д-лежащей,
вводя её в отчаяние,
мгновенно переходящее
в оглушающий
обоюдный
ступор
финальной
страсти!
Семя теперь в надёжном месте.
А как чарующи и ко времени
последующие,
пусть короткие,
минуты расслабленности
и
усыпляющего,
сладостного,
сладкого
изнеможения!
И не выпорхнёт даже шёпотом
возникавшее ранее,
совсем недавно,
и упрятанное
глубо́ко,
будто б забытое:
«что́ – потом».
Но, как всем хорошо известно,
завершение —
начало нового.
Будет и у неё оно,
у настоящей женщины,
как продолжение
её желанию,
уже вы́свобожденному
окончательно,
подкреплённому
наивысшим и
возвышающим
удовольствием,
ей полученным
то́лько что;
и к нему она
готова
уже
снова,
не сходя с первого,
её увлекшего,
как рассыпанное
многоточие,
ложа,
обогретого
её
спешащей
виражной
страстью.
Демону это и вовсе на́ руку;
он – на волне удачи,
головокружительного везения;
с лёгкостью принимается
её устраивающее,
нетерпеливо ожидаемое
ею
молчаливое
ласковое,
трепетное
его
приглашение,
обозначенное всего-то
хотя и лёгким,
но
настойчивым
прикосновением…
Дальше не будет уже счёта
очередным восхитительным
началам в це́пи такого
неостановимого,
обессме́ртливающего
продолжения, —
с необъятной желанной траты —
колоссальной сдачи, —
эквивалента
женского
счастья!
Как ещё сказано в словниках и в анналах:
достойные, чудные копии —
с потрясающего и
великолепнейшего
оригинала!