Дарья Гребенщикова - Без тебя. Сборник стихов

я становлюсь провинциалкой,
стесняюсь выходить без шляпки,
меняю туфельки на тапки —
мне каблучки ужасно жалко,
мне важно мнение соседки,
я по утрам хожу на рынок,
сметану пробую из крынок,
соседским псам несу объедки,
я у колонки мою кости
своим знакомым и подружкам,
я ставлю тесто для ватрушек
и жду своих московских в гости,
событье здесь – концерт артиста,
что двести лет забыт в столице,
и в старом клубе те же лица,
и так неспешно время мчится…
зимой дымки и город сонный
зимою исчезает дачник,
и геометрии задачник
в себя вмещает мир просторный.

Почта России в покосившейся хате,
где полы давно изменили угол,
с той поры как доллар нагнул наш рубль,
приближаясь, впрочем, к знакомой дате —
до сих пор жива, принимая письма,
удивляясь, впрочем, что есть деревня,
где перо скрипит, хоть и пишет верно,
и выводит индекс, что в клетки втиснут.
в Почте России давно нет крыши —
гнездами ласточки затыкают дыры —
сургучом не пахнет, от печей здесь сыро,
и ночами штемпель меняют мыши,
напиши письмо, и комкая буквы,
не в силах вспомнить, ни села, ни дома —
раскати пару слов по листу пустому
или просто так – нарисуй мне кукиш.

Пашка Спиров продал свою корову,
половину пропил, так корову жалко,
с сеном худо нынче, репей да палки,
да и сам ослаб – время рвать подковы.
нынче худо всё, волк задрал телёнка,
да в колодце муть, разве вырыть новый?
и колхоза нет, лишь лесок ольховый
там, где лён звенел, шелестит сторонкой.
сохло летом всё, да леса горели,
двинуть бы куда? только нас да ждали,
нет крестьян нигде, пропит край, подарен —
борщевик пророс – в нашей колыбели.

дорога моя тверская,
я злее тебя – не знаю,
мотаюсь от края до края —
кишки накрутив на кулак —
за что нам судьба такая —
от Пскова летишь до Валдая,
ты мне огнями мигаешь,
как будто давая знак,
я в глине до самой крыши,
а ты вздыхаешь – потише,
земли ты совсем не слышишь,
уснешь, пропадешь, за так —
а мы в колеях, в канавах,
и в ржавых дорожных травах,
орём, как будто мы правы —
включи поворотник, дурак…

сойти с ума одной средь этих деревень,
там где безлюдье – жизнь, и ночь молчит без света,
где вместо тени снег ложиться на плетень
где не задаст вопрос не ищущий ответа.

сойти с ума сейчас, забыв лицо твое,
размыв черты его слезой по акварели,
покроет скоро снег твое – моё житьё
мы врали, как могли, и в этом преуспели.

сойти с ума навек, покуда мир так груб,
плести венок из мха, лишайника и ели,
Снегуркою уйти, страшась дымка из труб,
растаять в пустоте, покинув мир без цели.

мой старый дом, прощаясь навсегда,
терял обои, лестницы скрипели,
пол, растеряв паркет, расширил щели
и капала, везде сочась, вода…
оконных переплетов естество
вдруг искажалось в закопченных стеклах,
я, прислонясь к камину, вдруг промокла —
огонь не грел, кончалось волшебство,
дом забывал стихи, моих не видя мук,
крыльцо еще несло шаги послушно,
но бревна распадались равнодушно
забыв усилья их державших рук…

я вижу берег, белый бакен,
и россыпью огни – на створе
мальчишка в сетку ловит раков,
и сторож спит в ночном дозоре,
я вижу лес, упавший в небо,
я слышу чаек злые крики,
здесь проходил Борис. Без Глеба,
и где-то Пётр был Великий,
земля лежит, подобно блюду,
и сердце сжато страшной силой —
здесь я была, и здесь я буду —
в стране, по имени Россия.

бросят в почтовый ящик письмо небрежно,
я не увижу – оно отсыреет за ночь,
только след от полозьев почтовых санок
подтвердит, что в марте – опять же снежно.
строк цепочка пойдет из угла, и слева
упадет в правый угол, как будто страшно
выводить рукою вопрос. Карандашный
росчерк – подтверди, изба моя – уцелела?
дальше, больше – сарай, поди, завалился,
слышал, снега у нас – каждый день по шею,
да жива ли соседка-бабка? козел всё блеет?
дед, слыхал, я слег, как упился спиртом.
не спрошу, как живешь, все равно соврешь мне,
света нет? небось, все дрова спалила,
я б с тобою здесь жил, только разлюбила
ты меня давно, да и город не брошу…

останусь – здесь. Нет колкого жнивья,
и поле не грустит, рождая пашню,
и горький дым случайного жилья
не будит в памяти ушедший день вчерашний,
и птицы не летят, рисуя клин,
меж облачной травы, едва сминая,
дождем набрякший пух седых перин,
и мерзнет солнце, в озеро ныряя,
ткет паутину незаметный ткач,
и муха, дрогнув, попадает в кокон,
шумит береза, заглушая плач,
и режет воздух белая осока.

все исчезало – дом казался пуст,
скрипела на ветру косая ставня,
и бился в стекла ошалевший куст,
и лился свет нездешний, стылый, давний,
и проступали на стене слова,
моей вины, моей судьбы и дата —
Бог взвесил на весах дела твои —
всему – конец, ты признан виноватым,
и быть тебе – навечно одному,
глядеть, как гложет дом печаль чужая,
и, съежившись, невидимым, в углу —
молчать, покой ушедших охраняя.

сегодня воздух странно пуст
и нежно влажен,
горит боярышника куст
суров и важен,
я выхожу всегда одна,
пиная листья,
я одиночеством горда —
судьба солиста!
фонарный столб – своей ногой
уходит в небо,
с повязкой желтой как слепой —
что просит хлеба,
мне нечего тебе подать —
я не богата,
позволь же мне тебя обнять —
как брата…

почему-то все чудится снег,
вычитаньем из белого облака,
надо мной продолжается бег
белых хлопьев – все побоку, побоку…
и желтеет фонарь на углу
неземною волшебной ретортою,
я губами снежинки ловлю
и пьянею – от пиано до форте я,
поздним плачем ушедшей зимы,
горем горьким и поздним раскаянием —
я назад ухожу, в твои сны,
и люблю – как тогда – до отчаянья.

вышивала осень по канве,
впопыхах натянутой на ветки,
добавляла золота листве,
заплетала паутинки сетки.