Елена Крюкова - Сотворение мира

Прощай. Лишь в пустоте порвавшись — живы.
Лишь лоскутами яркими — живем.

А лоскуты сшивает в одеяло
Безносая, безгрудая, — Она…
Отыдь. Уже тебя поцеловала.
Уже тебе ни капли не должна

Своей карминно-винной, царской крови,
Тугого тела, яростной души.
…Умру — бери портрет, целуй глаза и брови
И ноздри раздувай, припомнивши духи.

И бормочи в слезах свои Пардоны,
И Силь Ву Пле, и Господи Прости, —
Не надо мне, Париж, твоей короны:
Я голяком хочу на Русь ползти.

Метель громадой тысячи знамен
Укрыла мавзолейный мрамор…
Да, здесь остался, кто в судьбу влюблен —
Три пастуха да старец Симеон,
Портрет, ножом изрезанный, без рамы.

Снег льет с небес — горючий, голубой.
Он льет и засыпает нас с тобой,
Наш мир гранитный и рогожный.
Прилив — отлив. Гей, ледяной прибой!
Немым — пред смертью — спеть возможно.

Да, можно петь! И выть! И прокричать,
И высыпать половой — слово.
Нам Каинова спину жжет печать.
Нам не поклонятся, не крикнут: «Исполать!» —
Народы, чужды и суровы.

А будут молча, зубы сжав, смотреть,
Как мы в геенне огненной гореть
Зачнем; как в выстывшей купели,
Утробно сжавшись, мертвые — на треть,
Мы будем песню петь, что — не допели.

Что не допели во хмельных, донских степях.
Не прохрипели в пулевых, взрывных полях
Там, на Дуге, на Курском Коромысле.
Ту, что шептали чревом — в рудниках.
Ту, что — когда в петле зависли

Елабужской ли, питерской — нутром
Стенали! Выдыхали! Вырывали —
Как жилу зверя рвет охотник — вон!
Как древо — топором —
Корявое, что выживет — едва ли…

Но выживали — с песней на устах!
С широкой, как метель и ветер! С этой —
Сияющей, как иней на крестах,
Как кровь — с гвоздей — на Божиих перстах,
Смеющейся у гроба: «Смерти — нету!..»

Да, здесь остался нищ — и стар, и млад.
Россия — свищ. В нем потроха горят,
Просвечены рентгеном преисподним.
Мы кончены. Нас нет. Бьюсь об заклад:
Кто в белизне сгорит — уйдет свободным.

Глядите все: горят лабаз и мышь.
И, Башня до небес, — как страшно ты горишь
Среди серебряного града!
То Вавилон?!..

…А где-то спит малец Париж
В руках у минорита-брата.

А может, францисканца?.. Капюшон
Засыпан снегом; кашлем рот спален;
Слезу вберут сухие щеки;
И на руке, как на реке, малец —
Ситэ в снегу, начало и конец,
И синий небосвод высокий.

И нам в тебя, Париж мой, не сбежать.
Тебя нам на руках не подержать,
В Нотр-Дам не преклонить лбы наши бычьи.
Нам здесь осталось петь и умирать,
А в серафимском, волчьем ли обличье —

Равно.
Кури говно да пей вино
Из нефти, сулемы. Веретено
Крути с куделею метели:
Вперед, назад. Ты был живой — давно.
В гробницу ляг. Под алое рядно
Гранита. Кость царя, слуги — одно.
Найдут через века. Сочтут темно.
Об этом пой. Об этом мы — не спели.

Обвожу застылыми очьми
Этот мир.
Кровью простыню ожгла, слезьми… —
Сколько дыр!..

С кем я, Боже, только ни спала
На пуху…
Перед свадьбой — как топаз, светла
На духу.

Изгибали ржавой кочергой.
Били в грудь.
Перед свадьбой — помолюсь нагой,
Как-нибудь.

Дзынь бокалов! Бом тимпанов! Сверк
Плеч и шей!
…Так любила: камеристку Смерть —
Вон — взашей.

В жизни — тела желтый жмут лимон
До костей.
Перед смертью — побрякушки вон,
Вон — гостей.

Вон — парчу и злато, солод вин,
Жемчуга.
Перед смертью — ты одна, один,
И снега.

Царские — богат куничий мех!.. —
Шубы — в пух…
Перед смертью помолюсь за всех
Я старух.

Ибо там, давно, они, как я,
Пили всласть
Лед, и мед, и холод бытия,
Стыдь и страсть.

И в последнем кубке мне несет
Мой король
Снова: ночь, мороз, и крик, и лед,
Снова — боль.

Ведь пока мне больно — значит, я
Не ушла!..
Гости, гости, — сирая семья
В ширь стола…

Ешьте, пейте, — до отвала вин!..
…Пьян и сыт,
На закраине стола — один —
Бог мой спит.

Я в глаза тебя бью!
…Я целую твои
Зубы — белой полоской прибоя…
Не упрятаться в мышью нору от любви.
Под широкими звездами — вою.

Ты колдун. Ты царапал мне крест на груди.
Ты летел сквозь меня вороненком.
Ты хрипел: «Королева!..» Вранье исследи
Да замеряй рулеткою тонкой.

Изучи жуткий огнь ненавидящих глаз,
Хохот хилых лопаток разрыва
И пойми, что все счастие — здесь и сейчас,
А что будет — угрюмо и лживо.

Помню узкие, стеблями, ноги; щеку —
Лунным кратером; щучию спину.
Ты танцуя вошел. Ты раздвинул тоску.
Будто нож, из себя тебя выну.

Помню — прозвищу выдохну в ухо: «Ла Моль!..»
«Хендрикье!..» — «Рафаэлло!..» — «Джорджина!..»
А на деле — разрезала русская боль
И подвздошье, и бабью брюшину.

Помню сине-зеленое море и хлад.
Зубы клацали. Шуба не грела
Ни душонку, что вечно глядится назад,
Ни корявое — коркою — тело.

Хлеб горячий телес!
Ешьте, птицы небес!
Чайки сыпались.
В губы клевали.
И ты падал с небес, будто коршун, отвес,
И по мне руки-крылья хлестали.

И меня пальцы-клювы кололи в уста,
Жернова локтевые мололи…
И смололи. И стала безвидна, пуста —
Я: землею безумья и боли.

Выступает по мне копьевидная соль.
Покрывает тюремная наледь.
Я глаза тебе вырву, слепая юдоль.
Я сама поражу тебя — насмерть.

А мнея не убьешь. Я ведь, бочка, пуста.
Я ведь, выдра бесщенная, лыса.

…Только с ребер Его канет птица креста
На залив мой грудной,
на объятье моста,
На прибой затонувшего мыса.

Жизнь, ты кроха. Ты малая мышка.
Я так мало на свете жила.
А меня протыкают, как пышку,
Зубы холода. Когти стекла.

Я прислужка. Меня пощадите.
Копья в грязную тычут парчу.
Золотые кровавятся нити.
С гарпуном в чешуе — жить хочу.

Жить! — Лимон, помидоры кусала.
Белый пламень из кружки пила.
Близ иконы, рыдая, стояла.
Да молитва до звезд не дошла.

Порот зад мой соленою розгой.
Как, вспухая, алели рубцы!
Вы, солдаты высокого роста,
Пожалейте меня, подлецы…

Рыжий! Ражий! Зачем ты копьище
В грудь всадил мне, под ребра угнал…
Видишь — красная кровь! Видишь — нищей
Рождена, пока Бог не прибрал!