Елена Крюкова - Сотворение мира

Изгиб твой, как малину с молоком,
Втянуть — горящими губами…
Жизнь кончена. Уже гремят замком,
Гремят холодными ключами.

Осталось Ренуару-старику
Грызть чесноку головку — каждый
Господний день…
И на любимую реку
Глядеть — вне голода и жажды.

Разметаны власы приречных ив.
По животу воды дрожащей — листья сливы.
Нательный крест заката так красив
На розовой груди залива.

И вся течет, вся — женщина, вода,
Вся — гибкий плеск лукавящего тела…
О, никогда уже… О, навсегда —
Тобою стать — по смерти — я б хотела.

В меня бы снег летел, как брачный хмель.
Меня бы лодки гладили, как руки.
И вся земля была бы мне — постель! —
Но без любовной муки, смертной муки…

Господь, дни живописцев сочтены,
А дни поэтов — и того скупее.
Старик Огюст, следи полет волны,
Прищурься: барка в виде скарабея…

Малец Рембо, брось в воду пистолет! —
Негоже перед Женщиной стреляться.
В ее глазах, на дне колышащихся лет,
Как сладко пить, любить, смеяться, целоваться…

Я по-французски птичий крик смогу всего
На пальцах показать, а лодочник кивает,
И лодку для меня пустую — торжество!.. —
Отвязывает, ладит, выпускает…

И я сажусь в ладью, и под доской —
Живая синь реки горячей, женской,
Туринской плащаницей под рукой
Струящейся, сметаной деревенской

Стоящей в заводях!..
Огюст, старик.
Брось свой чеснок. Гляди. Какая участь:
На стрежне — барка, в небе — птичий крик.
И лечь ничком. И умереть, не мучась,

У тела юной женщины нагой,
Раскинувшей подмышки, бедра, чресла
Под белой — жемчуг в уксусе! — звездой,
Погибшей ввечеру в крови за бороздой,
А ночь минула — вон она, воскресла,

Горит в полнеба…

Сенушка моя.
Девчоночка. Француженочка. Шлюха
Из Мулен-Руж. Склонюсь к тебе. И я —
Из зеркала святой воды — старуха

Я русская…

Разденься. — Мне в лицо
Швырнули ком белья.
Страдание влито
По горло бытия.

Страдание мое —
Кому оно нужно?!
Засажено копье
По древко да в нутро.

И взад-его-вперед,
И мучь-меня-невмочь! —
Умойся, в чане лед,
А это только ночь.

А это, девка, ночь
Из тысячи ночей,
Где крик не превозмочь
От тысячи ножей.

Звонок! Уже идут.
Берут тебя, топча,
Как вражеский редут,
С ухмылкой палача.

И руки крутят, и
Пинают в грудь спьяна
В шакальей той любви,
Которой грош — цена.

Встаю. Иду вперед.
Там — умывальник.
…Там
Раззявлен жрущий рот,
И пятки — по бокам…

А рассветет — реву,
Пью ром, лимоны ем,
И мыслю, что живу,
Что смертушки — не вем…

Париж это?! Париж!
Париж! как бы не так.
Как я, подвальна мышь,
Вмиг — раз! — на твой чердак?!

А разве, бабы, вы
Не узрите себя
В сем Зеркале Любви —
Без амальгам Стыда?!

И я трудилась так!
И эдак я жила.
За кружева?! Пятак?..
Лимончик — со стола —

Да в рожу?!.. Нет, о нет!
Уж слаще бы — в тюрьму.
Я желтый свой билет
Так в кулаке сожму,

Как желтую свечу —
За всех! — по мужикам
Таскавшихся! Бичу
Подобных, по спинам

Хлеставшего зверей… —
За губ их сквозняки…
За то, что вы в царей
Плевали, бедняки!

За то, что это мы —
Средь кабанов и лис —
Не отреклись тюрьмы,
Сумы не отреклись.

Вся жизнь — Веселый Дом.
Мужик, ты при деньге?!
«ЛЮБИЛ И Я», — с трудом
Читаю по руке.

Так вот разгадка! — Смех.
У всех в судьбе обман.
И потому для всех —
Лимон, коньяк, банан.

Ты, слюни подбери.
(А вдруг любовь ты?! Пусть).
Я буду до зари
Потеть — не разогнусь.

До смерти буду я
Тебе, пацанчик, всем:
Девица и семья,
Стряпуха, коль не съем,

И каждую — о, ночь!..
О, тысячи ночей!.. —
Жена, и мать, и дочь, —
И — в тысяче свечей —

На полпостели — сметь
Раскинуться лишь мне! —
Шалава, шлюха, смерть,
Судьба — уста в огне.

Зима парижская — важная пица: с ледяным хохолком, с колючими шпорами.
Злой, с отливом красного морозного пера, петух.
Чуть что — клюнет прямо в глаз: не зазевайся, ротозей-гуляльщик,
Рождественские карусели обманчивы, —
прокатишься круг-другой,
и ужебез пинты сладкого пива не обойтись!

Лиса это, а не зима! — вроде и не холодно,
и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,
да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам —
и уже сизые они, мертвые;
лизнет синим языком небо — и лютость железная, кованая,
звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.

Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.
Он угрюм, как рыба в ночной реке. Он чист и светел.
Он крепко жмет руки в кулаки в карманах, чтоб не замерзли.
Его душа поет неслышно для других.
Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,
и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, —
эх, иней французский, корм для небесных птиц!

Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.
Ни для кого это ничего вообще не значт.
Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.

Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?

Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.
Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.
Солнце злое, морозище злой.
Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.
Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.
Сидит на деревянном облупленном коне.
Трет кулачонком рожицу, шмыгает.
«Это подкидыш», — грубым шепотом кто-то — вблизи.

Ван-Гог вздрагивает.
Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?
Париж — жестокий пес, кусачий.
Все локти, все щиколотки в синяках.

— Эй, парень! — кричит Ван-Гог во всю глотку.
— Подбери сопли!
Я тебя сейчас до отвала накормлю!
Я вчера продал картину!

«… — Ти-и-ну, ти-и-ну», — поет в белокожих куполах Сакре-Кер монмартрское эхо.

Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует, как жизнь мала.
Завернуть парня в чистый негрунтованный холст. Унести домой.
Е-мое! — тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.
Он будет отцом и матерью.
Если нет у него женщины — он и матерью сам будет.
Вот только краски, краски, как быть с ними.
Они же кончаются все время, эх…