Елена Крюкова - Сотворение мира

— Дя-дя! — орет пацан, теребя стоячие деревянные уши коня.
— Ты только не уходи!

Ван-Гог не уходит.
Круг замыкается.
Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.
Бок о бок они идут в кафэ: большой мужчина и маленький.
Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,
пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.

Они едят так, как люди поют песни.
И, согретые лаской еды, выходят на мороз смело, как охотники.

Чего-то в мире они не приметили.
Близ карусели стоит странный шарманщик.
Его волосы слишком длинны и седы. Они летят по холодному ветру.
Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.
Ближе подходят, нос к носу, — эх, да это же баба!
Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.
Баба, баба, старая волчица, — что ты быстро вертишь ручку шарманки,
а совсем не поешь?
Может, немая ты, а?..
Пацан тычет Ван-Гога вбок кулаком:

— Поговори-ка с ней!

— Я попытаюсь, — сказал Ван-Гог. — Сестра, твои волосы мерзнут!
Они прекрасны на Солнце.

Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.
Глаза из-под вытертой лисьей шапки —
то ли икона, то ли витраж?. —
два кабошона уральской яшмы.
На рот пальцем показала: не понимаю, мол, не могу себя выразить.

— Немая, — удрученно вздохнул подкидыш, пацан.

Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.
Ручка шарманки крутится без перерыва.
Показались бисером слезы на старушьих щеках — на фоне музыки,
но музыка не остановилась.

— Же эсь рюский фам, — сказала старуха сквозь заслонку музыки
сияющим, густым и молодым голосом.
И добавила по-русски:

— Русская я, господа славные.

Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,
как перед старым капралом.
Подкидыш цепко держал его за скрюченную,
твердую, как редис, руку.
Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.

Он хотел написать ее красками на холсте —
это было ясно как день.

Он поводил в воздухе правою рукой, изображая кисть и холст.
Поняла ли она?
О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой
машет, как мельница!
И кричит что-то — на морозе не разобрать.

— Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..
С Богом приходите сюда да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..
Вот чести я сподобилась!..
Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..
Авось продадите богачам и купите себе и сыну жареных каштанов!..

Ван-Гог ни слова не понял,
однако больнее сжал руку приблудного пацана.
Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы
влились обратно в глаза.

— Я тебе жареных каштанов куплю.
И душегрейку — стоять тебе холодно здесь целый день.

А шарманщица та была вдовой генерала, под Плевной погибшего.
А музыка на морозе лилась, лилась.
А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер
хитрою, злою лисой из норы.

…Как шли мы — не вспомню от счастья никак,
От слез, затянувших петлею
Мне горло. И Лувр погрузился во мрак,
И Консьержери — пеленою

Окуталась. Крепко держал меня муж
За руку: боялся, исчезну,
Девчонка, без году жена, Скарамуш,
В довременно-черную бездну.

Мы были в Париже. Казалось то нам
Условленным знаком Господним:
Он руку воздел — и Содом, и Бедлам
России — бельишком исподним

За далью помстились…
Не помню, как шли
И как очутились в покое.
А помню — паркет в лучезарной пыли
И живопись — шумом прибоя.

И живопись — морем, где пена и соль —
На лицах, на ртах и ресницах.
И живопись — мука, и пытка, и боль,
С которой до гроба тащиться —

Поклажа тяжка на бугристой спине,
Дождями размыта дорога.
Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне.
Качался, как в холод — от грога.

Тек пот по его поседелым вискам,
И пальцы его шевелились.
«Я землю создам… И я воду создам —
Такую, чтоб люди склонились

И пили!.. Я тело вот так напишу —
Чтоб старец возжаждал юницу!..»
И он не заметил, что я не дышу,
Что копьями стынут ресницы.

Девчонки в балетной тюрьме, у станков,
В марлевках крахмальных и пачках
Сияли, как синие звезды веков,
Как пена в корыте у прачки.

Они опускали бретельки со плеч,
На козьи копытца пуантов
Вставали, горя — тоньше храмовых свеч
И ярче златых аксельбантов.

Ах вы, колокольчики вы, васильки!
Все ваши балетки истлели
В пожарищах века, в кострищах тоски —
И ваших детей колыбели,

И внуков… Шатнулся, любимый: узнал,
Почуял всей кожею — небыль…
А синий, в полмира, гремел Карнавал,
Шел кобальт мой синий — в полнеба!

Летел ураган — грозный ультрамарин,
Пылала индигова пляска —
За то, что тот парень был в мире один —
Дега, — и была его краска,

И были балетные девки его,
Субретки, рабочие клячи,
Кормившие черствой галетой его! —
Все знавшие, что он там прячет

На холстиках драных, где светит пастель,
Где масло саргассами льется:
Их Вечность!.. Да, Вечность!..
Не смех. Не постель.
Не сердце, что кражей упьется

Подружкиной брошки. Не пляс во хмелю.
А зеркало, в коем — пред Богом…

«…Как юбки я синие эти люблю», —
Шепнула темно и убого.

Муж руку мою взял в горячий кулак
И стиснул до боли, как птицу.
И так руки сжав, мы дрожали, как флаг,
Что по ветру плачет, струится —

Затем, что одна опостылая жизнь,
Балетка, козявка, Козетта, —
Затем, что ты веришь в бессмертье, дрожишь,
А Бог покарает за это.

Мама, матушка, не надо плакать. Свалены тела
За колючую ограду, где безглавая ветла.
Там, где плавают в купелях головы, еще теплы.
Там, где девками — метели задирают подолы.
Рот зажми дырявым платом. Бисер новогодних слез
Отряхни. Идут солдаты. Это зимний наш Хиос.
Он был намертво предсказан. Был ко древу пригвожден.
В черный был мешок завязан. Был — младенчиком рожден,
А убит кривою саблей, насажен на ятаган.
Ветви зимние ослабли. Снег-солдат, качаясь, пьян
От убийства, ходит-бродит, виснет, землю сторожит.
Дулом по зениту водит. Красной манкою дрожит
В котелках озер застылых. Ты варись, варись, еда.
Ты курись, курись, могила. Не восстать нам никогда
Из гробов, мои родные, — вплоть до Судного Огня.
Где ракиты ледяные. Где Хиосская Резня
Побледнеет перед Этой; где Илья и Нострадам
Оботрут от слез планеты, припадут к моим стопам.
Снимут мертвого волчонка с живота седых полей,
Вынут теплого ребенка из железных челюстей,
Из когтей войны последней, что слабо Делакруа
Написать, — за грошик медный, выхлеб водки из горла.