Елена Крюкова - Сотворение мира

Мать везет меня в санках. Ночь.
Снег искрится алмазно. Боль.
Я у матери — малая дочь.
Мы в миру — перекатная голь.

Мать из бани меня везет.
Козья шаль — крест-накрест на мне.
Лед искрится алмазно. Пот
Под шубейкой — вдоль по спине.

Мать из бани меня — домой.
Сруб дегтярный. Вонь, керосин.
Коммуналка. В подъезде — немой:
Напугать хочет, сукин сын.

Кажет нож под полой. Мычит!
Мать полтинник сует ему.
Санки тянет. Угрюмо молчит.
Я иду за нею — во тьму.

Ключ буравит замок. Дом.
Коридора слепая кишка.
И базарного радио гром,
Керосинные облака!

Коммуналка, моя родня!
Деньги старые — не в ходу…
Как ты будешь тут без меня,
Кога я — во Время уйду?..

Мать бежит из тьмы, золота.
Сковородка в руке: блины…

Мне — родить второго Христа?!
…Только давят гирею — сны.

Только снится: синий простор.
На полнеба. На все небеса.
И мой Сын горит, как костер.
И пылают Его власа.

Он, мужицкую длань подъяв
И глазами блестя в бреду,
Судит грешникам — вопль расправ,
Судит праведникам — звезду.

Я сижу от Него леворучь.
Я, сжимая руки, реву:
Сын мой, Сын мой, Ты их не мучь!
Удержи Ты их на плаву!

Может, эти толпы убийц,
Может, эти сброды воров
Упадут пред Тобою ниц,
Под слепые плети ветров?!

Сын мой, Сын мой!..
Ты их прости!..
Человечий недолог век…
Погляди: все лицо в горсти
Стиснув, плачет горбатый зэк…

Он любви и детей хотел!
Он не знал, отчего — убил…
Он пятнадцать лет отсидел.
Он забыл, кем на свете был.

Твой носил он нательный крест.
И, когда снега — пеленой,
Плакал он и глядел окрест
На отверженный мир земной.

Сын мой, Сын мой, его — прости!..

Прожигает огонь. Дотла.
Просыпаюсь. Мороз — до кости.
Я во сне внебесах жила.

— Мама! — хрипло зову. — Пить!..
Жар. Об кружку зубы стучат
Я безумно хочу — жить.
Я не знаю дороги — назад.

Целый век она шла одичало с работы.
Тесто тела крутили и мяли в толпе.
И петровские ботики — утлые боты —
Так скользили по льду, как текли по судьбе.

На жарптичьи витрины она не глядела.
Снег ее Мономахову шапку расшил!
«…Ничего, наряжу свое бедное тело
Да в поземку, — а душу пущу на распыл…»

А толпа набегала, стонала, мычала,
Море снега прибоем толкало дома,
Ресторанные цепи, аптеки-причалы,
Где любовь — по дешевке и смерть — задарма!

Мальчик плакал в трамвае. Щенок из кошелки
Ультразвуком скулил. Пахла нефтью доха
У сушеною грушею сморщенной тетки.
У баяна людского дышали меха.

Город ярмаркой плыл, изукрашенный бедно —
То ладьями тюремно обритых церквей,
То лампадами лиц, по-чахоточьи бледных,
Схожих с ликами тех, за решеткой!.. — зверей, —

То печеночным запахом из магазина:
Это греза! забыли давно запах тот! —
А буранный пирог да с корицей бензина
Все глотает, не в силах насытиться, рот… —

То под вывеской яркою — матерной песней:
Перекресток сырой да колючий старик,
Да гармошка трясется над Красною Пресней,
Да в ушанку богач положил пятерик, —

То сияющим — больно глядеть! — поцелуем
Пацана, что вчера в этот мир — из тюрьмы,
И румяной Аленушки: кормим-балуем,
А потом — прямо в топку их, в зарево тьмы,

Наших милых детей, наших роженых в муках,
Наших ярых Предтеч, нашу нежную боль…

…Целый век она шла. И несла сетку лука
И батон, жестяной от мороза. И соль.

И дошла она, лестницу тяжко измерив
Утюгами шагов. Коммуналка спала.
Отворились в каморку скрипучие двери —
Или Ангел раскинул два чистых крыла?

И застыла она над людскою едою,
Над пустою посудой, над грязной плитой.
И застыла она — перед новой бедою,
Навсегда ей в нутро и в дыханье влитой.

И застыла она, так лучистую руку
Положа на воздетый ко звездам живот,
Что услышали звезды великую муку,
Коя в бабьем изгвазданном теле живет.

Так стояла она — над раскиданной снедью,
Над бельмастым окном, где на вате меж рам
От игрушек осколки, — над самою смертью,
И над чем мы — по смерти — стоять будем — там!

А в окно ее Ангелом билася вьюга.
И шептала она: — Ничего, ничего.
Погуляла я славно. За дело, подруга.
Подниму без Отца и взлелею Его.

Заработаю скотьим горбом — я двужильна!
Изуверские надписи в лифтах сотру
Белым пламенем глаз! — чтобы чистым и сильным
Мир предстал перед Ним — о, пока не умру…

О, доколе я с Ним! И на улицах людных,
И в подземных котлах, и в тугих поездах —
Я любить Его буду так долго и трудно,
Как рожать: в напряженье, разрывах, слезах!

В катастрофах! Крушеньях! Воронках! И взрывах!
В колыбелях — в любовных постелях — в гробах!
Ибо этой Любовью мы все будем живы.
Ибо эта Молитва — у всех на губах.

Рычала метель, будто зверь из норы.
Летел дикий снег. Жженый остов завода
Мертво возлежал под огнем небосвода.
Зияли, курясь, проходные дворы.
Трамваи — цыганские бубны — во тьме
Гремели. Их дуги — венцами горели,
Сквозь веко окна ослепляя постели —
В чаду богадельни и в старой тюрьме.
Куда-то веселые тетки брели.
В молочном тумане их скулы — малиной
Пылали! За ними — приблудная псина
Во пряничной вьюге горелой земли
Тянулась. Кровавые гасли витрины.
Спиралью вихрился автобусный смог.
Народ отдыхал. Он давно изнемог
Нести свое тело и душу с повинной
И класть их, живые, у каменных ног.