Елена Крюкова - Сотворение мира

Тяжелые трубы, стальные гробы,
Угодья фабричные, лестниц пожарных
Скелеты — все спало, устав от борьбы —
От хлорных больниц до вагонов товарных.
Все спало. Ворочалось тяжко во сне —
В милициях пыльных, на складах мышиных,
В суконных артелях, в церковном огне,
Где ночью все помыслы — непогрешимы…

Ночь темной торпедой
по белому шла,
По белому свету, песцовомц дыму
Котельных, где — Господи! — Мало тепла
Для всех наших млых, так жарко — любимых…
Шла смертная ночь — тем подобьем смертей,
Что мы проживем еще — каждый как может,
Шла бредом дитяти, морозом по коже
И пьяными воплями поздних гостей…
Спи, мир, отдыхай! Ночь на это дана.
Труд выжег всю плоть. Сохрани душу живу.
В казенных рубахах святых индпошивов
Спи, свет мой, калека, слепая страна…

Но дом был на улице. Номер с него
Бураном сорвало. Обмерзлые ветки
Гремели по стрехам. А там — торжество
Творилось: на радость потомкам и предкам.
Искусаны в кровь одичалые рты.
Никто не подходит. Храпят акушеры
В каптерке.
И болью предродовой веры
Бугрятся божественные животы.

И, выгнувшись луком, Мария зовет
Сиделку, пьянея, дурея от боли…
О люди вы, люди! Не слышите, что ли!
Он — вот Он, приходит, рождается,
вот!
Вот — темя сияет меж ног исступленных!
А свет золотой! А в крови простыня!
Так вот чем кончаются царства и троны…
— Мария, Мария, ты слышишь меня!

Идет Он на свет не в яслях лучезарных,
Где плачет овца, улыбается вол —
В гудках пассажирских, в крушеньях товарных,
В домах, где — кутьями уставленный стол!
Идет Он на свет не под нежные губы,
Мария, твои, —
а под ругань бланых,
Под грузчицкий хохот, буфетчицам любый,
Под матерный посвист и водочный дых!
Идет Его бедное тельце, сияя
Щуренком в протоке — во смрады громад
Фабричных предместий, машинного Рая,
Где волк человеку — товарищ и брат…

Да, Господи Боже, досталось родиться
Вот именно здесь, в оголтелой земле,
Где в трубах метро преисподние лица
Летят, как снега по дегтярной зиме!
Да, мальчик, сынок, пей до дна эту чашу —
Такую нигде уже не поднесут:
Последний приют заметелен и страшен,
И ученики — от Креста не спасут…

Кричи же, Мария!
Пустынна палата.
Кричи же, родная!
О счастье — кричать,
Пока ты — звериным усильем — распята,
Пока на устах твоих — вопля печать!
Ори! Это счастье — все выкричать в лица
Наемных врачей и воровок-сестер,
И крком родильным — и клясть, и молиться
На сытый очаг, погребальный костер,
И в небо упертые копья коленей
Внезапно — до хруста костей — развести,
И вытолкнуть —
Бога иных поколений!..

…И крик оборвется.
Помилуй…
Прости…

Обмоют. Затянут в больничную ветошь.
Придут с молоком и лимоном волхвы.
И станет метель Ему — Ветхим Заветом,
Твердимым устами российской молвы.
Он будет учиться любови у старцев
На овощебазах да на пристанях.
Он с первой любимой не сможет расстаться
На грозном вокзале, в дымах и огнях…
Ему ляжет Русь и мазутом, и солью
Под легкие, злые мальчишьи ступни…

Бери эту землю.
Болей этой болью
Прости.
И помилуй.
Спаси.
Сохрани.

Снега упорные мели и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли, в еловом выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, малец сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его держала. Было очень больно
Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно!
Старуха супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла.
А овцы грелись близ огня — таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!.. В открытой двери плыли звезды.
Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый аоздух.
Обрызгал мальчик пелены… (На них — мешок я изорвала…)
И бубенцы были слышны — волхвы брели, я поджидала…
Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо:
Лимоны — золотей огня, браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые — вот — на леску рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород, а как варили — не сказали…
Склонили головы в чалмах — как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах, и лица — счастьем осиянны:
«Живи, Мария! Мальчик твой — чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка — свет над головой, над родничком!..» А сами плачут…

Я их глазами обвожу — спасибо, милые, родные!..
Такого — больше не рожу вметелях посередь России…
Чтоя. Арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?..
Младенцы наши — вот цветы: в снегах да во поле сугробном…
И дуют, дуют мне в скулу — о, я давно их поджидада! —
Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, — идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты — рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов — пошто я Сына выпускаю?!

И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: «Носи, носи, — ведь бабам бирюза — от сглазу!..»
Ну, коли так, — меня спаси!.. А не спасешь — так лучше сразу…

А будет горе — знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья — тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп — во рву, — себя увижу молодою,
Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,
И на ладошках-облаках кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.

На этой земле Гефсиманского сада,
На этой земле — детям нету пощады.
Для них — за ежами тех проволок жгучих
Морозных бараков державные тучи.
Для них — трибуналов российская водка,
И пальцев — в рыданье! — стальная решетка,
Когда, головою воткнувшись в ладони,
Ребенок-старик — во приделе агоний,
На паперти горя, во храме безумья, —
И сжаты не зубы, а колья и зубья…
Для них — вечно шмоны, огни «Беломора»
Во тьме, зуботычки бывалого вора, —
А воля не скоро,
свобода — не скоро,
А очи слезятся от боли простора —
Как будто бы мать режет лук на дощечке,
И рыжие косы сестры — будто свечки,
Отцово ружье на стене не стреляет
И стопочку бабка тайком выпивает…

О как бы своим животом я закрыла
Таких малолеток! Как я б их любила —
Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,
Алмазной слезою, — о мы, бабы-дуры…
Им жарила б мясо — его не едали,
Им пела бы песни про горькие дали,
Срастила б им вывихи и переломы,
Засыпала б сахаром горечь оскомы
Тюремной… Ты плачешь, сыночек?..
Не надо…
…На этой земле — детям нету пощады.