Елена Крюкова - Сотворение мира

Солнце царской парчой накрывает
Синих грозных сугробов стада!
Я иду по морозу, живая.
Под пятой — ледяная слюда.

Ребятенка закутала крепко —
Меховой да пуховый кочан!..
Рядом — муж. Уши красны под кепкой,
Вьюга ластится к мощным плечам.

А поземка к ногам — будто цепи!
Сын, как молот чугунный, тяжел!
Нынче в Крестовоздвиженской церкви
Праздник Сретенья — Божий престол.

Мы идем через рынок. Как жарок
Мед, что, скалясь, нам тянет бурят!
Мы священнику купим в подарок
Рукавицы из пуха козлят.

А еще облепихи отсыплет
Огневистую щучью икру
Молодуха, чей голос осиплый,
Щеки — маки — цветут на ветру!

А под валенком — блеск омулевый,
А под валенком — хруст ножевой…
Праздник! Вьюга слетает половой,
Солнце — нимбом — над головой!

Мы заходим под грубые своды,
Под раскрашенные небеса.
И в платках и тулупах народу
Здесь стоять три великих часа.

Литургия начнется и грянет,
Штукатурка слезой потечет —
И глухой задрожит и воспрянет,
И с окладов закапает лед.

Я шепну муженьку: — Подержи-ка…
А малец затрубит, как труба!
Улыбнувшись от детского крика,
Прядь священник откинет со лба.

Узловатые руки воздымет,
Сам качнется, как темный кедрач,
И промолвит огромно:
— Во имя…
И — байкальскою льдинкой:
— Не плачь…

Развяжу я платки, меховинки:
Душно здесь, в частоколе свечей!..
И плеснутся топленою крынкой
Щеки сына в сполохах лучей!

Вот к моей потянулся сережке…
Вот уж я расстегнула кожух…
Свечи, свечи, — о хлебные крошки
Для голодных по небу старух…

Люди, люди, — вам надо кормиться!
Болью, нежностью, злом и добром!
Пусть глядят изумленные лица.
Храм — он теплый. Он тоже — наш дом.

И я, выпростав, как из-под снега,
Отягченную лунную грудь,
Середь храма кормлю человека,
Чей в миру зачинается путь.

Ешь, мой заяц, ешь, мой соболенок! —
Будешь корку глодать из горсти…
Спи ты в сахарных сливках пеленок! —
Будешь босый — по снегу — идти…

Задыхаясь, ругаясь площадно,
Будешь Крест свой тащить на горбу…
Пей меня, ешь меня — беспощадно!
Я Тобой испытую судьбу.

Ты рожден у меня не от мужа —
От мороза в венце изо льда.
Нас крестила таежная стужа.
Причащала лихая беда.

Мужики и мужья еще будут,
Да как все в этом мире, прейдут.
А ребенок — горячее чудо,
И глаза его — синий салют!

И затихли все люди во храме,
На кормление наше смотря,
И горела над смертными нами
На обшарпанной фреске заря.

И ревела девчонка белугой,
Со щербинкой бесплодных зубов,
Что не ей
Богородица-Вьюга
Ниспослала такую любовь.

Ох, тяжко, тяжко, мила-ай,
жить на свете… Ох…

Воет ветер, стонет ветер —
Убийце прощеному…
Тяжко, тяжко жить на светеэ
Парню некрещеному.

Я пошью тебе рубаху
Белую да чистую
Нету, нету больше страха
Перед нашей жизнию.

На войну сейчас ребят
Засылают далеко.
На груди — кресты горят,
Чтобы умереть — легко!..

Я молюсь, чтоб выжил ты
В лютом порохе-дыму:
А молитвы те просты —
Не скажу их никому…

Воет, воет волком вьюга,
Развевает флаги…
Обнимает, будто друга,
Черные бараки.

В тех бараках мы живем,
Сухарики сушим.
Сельдь едим да водку пьем —
Поминаем души…

А священник пьяный нас
То и дело крестит —
То крестом веселых глаз,
То похабной песней…

Ох, священник-хулиган!
Пригуби бутылку…
Отчего ты нынче пьян
На своей могилке?..

Отчего ты нынче пьян
На своих крестинах?..
Черным смогом осиян —
За Отца и Сына…

Перегаришком дыхни…
Проночуешь ночку?..
В нищей жизни мы одни
Да с моим сыночком…

Шью крестильную рубаху
Белую да чистую…
Вот и нету больше страха
Перед нашей жизнию.

Крещу Тебя, сынок:

Медным крестом
пыльных дорог.
Бирюзовым крестом
медленных рек.
Серебряным крестом
твоим, о летящий снег.
Ржавым крестом
дымящих труб.
Соленым крестом
возлюбленных губ.
Бетонным крестом
острожных зон.
Жемчужным крестом
звездных пелен.
Марлевым крестом
больничных жгутов.
Мазутным крестом
невозвратных поездов.
Ледяным крестом
навек уснувших очей…

Золотым крестом
солнечных лучей.

К Нему бежала: «Воскреси!» — родня, размазывая слезы…
И то, — проси тут не проси, — а тьмы морозная угроза:
Бесповоротно хлад скует, и сколько ни молись, ни бейся,
А лоб любимый — чисто лед, и водкою хоть в дым упейся…
И Он пошел. Собрался вмиг: на улице смоль гололедиц,
Глядит юродивый старик во небесах — полет Медведиц…
Скорее. Вот печальный дом. И кружева на крышке гроба.
Дыханье перевел с трудом — души не потревожить чтобы…
Ведь здесь она, душа! Жива… Ей больно… И светло, и стыдно —
За то, что отошла едва, а сверху все — навеки — видно…
А тело юное лежит покорно, вытянутой плеткой,
И от рыданий вся дрожит каморка: «Век-то наш… короткий…»

Не плачь ты, мать, не плачь, отец! Он прикоснулся лишь рукою —
На скулах проступил багрец, дыханье потекло рекою,
И в тело милое душа, смеясь и плача, возвернулась,
От возвращения дрожа… И плоти дверь за ней замкнулась…
«Ох, доченька!.. Да ты жива!..» Упали — и стопы целуют…
Любовь слепого естества — до глубины, напропалую…
И плачет, заливаясь, мать, отец от радости ликует!
И никогда им не понять, зачем метель в ночи лютует,
Зачем их молодая дочь, восстав от смерти, вся пылает
И так глядит в немую ночь, как будто мертвых призывает.

…А в солнечный подталый день,
Напротив церкви синей,
Там, где завода стынет тень
В огне трамвайных линий, —
Там свадьба вольная жила,
Дышала и гремела —
На самом краешке стола,
Близ рюмки запотелой.

Здесь песню злую пел мужик
О красном сорок пятом.
Здесь над селедкой выл старик
О времени проклятом.
Здесь над невестиной фатой,
Отмывшийся с дороги,
Молчал солдатик молодой —
Безрукий и безногий.

Кричали тетки, обнявшись:
«Эх, горько! Подстастить бы!..»
Рябиновкой глотали жизнь —
И юность до женитьбы,
С фабричной песней под гармонь,
С плакатной матерщиной, —
И старости печной огонь
За швейною машиной…