Елена Крюкова - Сотворение мира

Девчонка, сальдо-бульдо подведи.
Весь мир ночной, уснувший на груди,
Пинком в живот, как кошку, разбуди… —
Да ты не спишь?!.. —

Лиловый, апельсиновый Монмартр…
И лупит дождь. А есть французский мат?!
Конечно, есть. Он сладкий, будто яд, —
Как ты, Париж.

Париж, ты крут. Как лошадиный круп.
Я слизываю дождь с гранитных губ.
И Сакре-Кер, бараний мой тулуп,
Навис в ночи

Над жалким телом женщинки: согрей!
Над нежным телом нищенки твоей,
Горящей меж откормленных грудей,
Как угль в печи.

Иду. Из подворотни зырк — пацан.
За сотню франков я б к его усам
Прилипла бы. Да я другому дам.
Ему: тому,

Кто вознесся над сыростью — царем.
Кто вознесся над сытостью — ребром
Голодным, тощим, впалым животом,
Прожегшим тьму.

Лиловый дождь кроваво тек с зонтов.
Я каблуками шла поверх голов.
Я знала то, что в мире есть любовь.
Но чтобы — так?! —

Всем золотом фонарных мокрых щек,
Всей грудью крыш, — а вот горит сосок —
Петуший флюгер! — до костей-досок —
За мой пятак —

Российский, черный!.. — вжаться так в меня,
Чтоб извивалась, чтоб внутри огня
Жила! Чтоб не могла прожить и дня
Без этих глаз —

Без глаз твоих, Париж, гуляка мой,
Бросай абсент, мужик, пошли домой,
Я баба русская, тебе кажусь немой,
Разденусь враз

Перед тобой. Все перлы обнажу.
Гляди: снега. Гляди: одна дрожу
Под выстрелами. Сына не рожу
Я от тебя.

Ведь ты Портос, портач. Ведь ты богач.
Я — нищенка. Я — лишенка. Хоть плачь.
Будь мой Сансон. Будь Гревский мой палач.
Умру — любя.

И, может быть, придет Тулуз-Лотрек,
Такой горбатый, хлебный человек,
Горбушка, шишка на макушке, век
Не жравший всласть, —

И зарисует мой горящий рот,
И синий дождь, и мокрый эшафот,
И мертвый глаз, и пляшущий народ,
И ночи пасть.

Девушка, девушка,
Девушка моя… —
Дай вина мне, девушка!..
Позабудусь я.

…не я, не я живу на свете.
А входит в залу он,
Он — это я. Старик, как мощный ветер,
Суглоб, суров, спален

И судоргой сведен былых желаний.
…Я — судоргою сведена… —
Да, худо мне. Марией — в храм?!.. — …по пьяни
Сюда я введена.

Красивый бар. Отрубленные пальцы
Бокалов. В них, багрян,
Горит сей мир. Закусываю смальцем —
Вот, выверну карман… —

А там, в подземке, — воробьиных крошек!..
Газеты… соль… фольга —
И глубко, в запахе бездомных кошек, —
Ты, русская деньга…

Орел и решка. И, оскалясь, брошу.
И в люстру попаду.
Французский фраер, господин хороший,
Лови свою звезду!

Нас полегло в бесснежных гатях много.
А снег пошел потом,
Плюя в лицо, укутывая Бога
Рязанским ли рядном,

Руанским ли… — все выпало из лобных,
Отверженных костей.
Я волка-века слышу вой надгробный
И плачу меж гостей.

Вы в роскоши! В мантилиях парчовых!
Все — в устрицах, икре!
А смерд портовый, а Восток грошовый —
Весь в грязном серебре

Дорог и войн. Недолго мне осталось
Курить над хрусталем.
Коль нет отца — нет отчества. На жалость
Не бью перед тобой, блистающий Содом.

А — рюмку со стола рукою птичьей
Схвачу — и в глотку, и — об пол! —
Затем, что скоро мне менять обличье,
Что век мой, волк, ушел,

Последнюю провыл мне песню в уши
В тех голубых мехах, в снегах,
Где смерзись комьями б, парижские вы души,
Портянками — в ногах —

Скаталисьбы, прилипли к пяткам босым, —
А мы, а мы живем,
И льем вино, и льем живые слезы,
И в барах водку пьем!

В Фоли-Бержерах — нашу ртуть, чей жуток
Острожный и топорный блеск.
И жизнь моя — всего лишь промежуток
Между глотками — плеск

В отрезанных, отрубленных бокалах,
Ступнях, зрачках, кистях, —
Девчонка, эй, налей: душе все мало!.. —
Я у тебя в гостях!

Я — русский, русская, старик или старуха,
Мне все равно — налей —
Мне все одно: жестянки ли разрухи,
Порфиры королей,

Тюремных ребер прутья, вопли люда
И кружев блуда грязь, —
На том я свете с милым Богом буду
Пить твой Бурбон, смеясь

над собою… Душечка,
Девочка моя!
Дай мне водки в кружечке —
Позабудусь я…

Дай в железке льдистой мне,
Адской белизны:
Все умрем мы — чистыми,
В матушку пьяны.

Облетим мы — листьями,
Стертыми монистами,
На последней пристани
Бакенами выстынем,
Пред Крестом и выстрелом
В матушку пьяны…

И, моя францужечка!.. —
Во вьюге белья… —
Дай мне жизни в кружечке,
Позабудусь я.

Этих песьих голов, этих бычьих рогов,
Этих птичьих застылых зрачков
С человечьими шеями диких богов —
Не забыть мне во веки веков.

Неужели вот это планида моя —
Панихидные свечи сбирать,
Экономя, в корзину, — да горы белья —
Гимнастерки, портянки, — стирать?!..

Неужели вот так соби раюсь я жить —
С побиральной сумой в полстраны?!
Мир загаснет, коль мокрой рукой притушить.
Вспыхнет — во поле мины: с войны.

А в оврагах, в подлесках, где прячет река
Ледяной живородный улов, —
Песьи пасти, да волччии зубы, рога
Красноглазых, безумных козлов!

Вы опять заплясали, держа в челюстях
Алой крови болотной огни.
На ослепших копытах, на звонких костях
Замесили вы ночи и дни!

Вы воздвигнули красного камня дворцы.
Снег хлестал в них седой бирюзой.
Бородатые, хищные наши отцы,
А наколка по скулам — слезой!

Выводили птенят, боевых бесенят, —
Вылуплялись с ружьем на плече
Да с копытом-копьем, да с мешочком, где яд —
Под зубами, и блеск — на мече!

Много нас — красных глаз. Мы летим саранчой.
Мы вопим, разрушая хлевы.
Кто укроет нам голову древней парчой,
Кто нам даст человечьей жратвы?!

Кто протянет травы?!
Кто нальет молока?!
Кто, утавши вперяться в раздрай,
Скинув волчий тулуп, соль отерши с виска,
Сволокет на закланье в сарай?!

И, храпя и хрипя, и, крутясь под ножом,
Зверий век прокляня до хвоста,
Роговицами красными лед мы зажжем,
Раскалим корневище креста!

И, когда воплывут топоров корабли
В наши шеи, — прошепчет мясник:
«Зверобоги России!.. Откуда пришли?..
Не понять гулкий мык, грозный рык!..