Алексей Барбаш - Твори добро и славься добрыми делами, Россия!

Ну а пока:
Глаза-прожектора мне слепят душу
И незагоревший след кольца.

Какая ты красивая! Донельзя!
Боюсь, что подойду к тебе я зря.
Сверкаешь праздником весенним,
Подчёркивая скучность бытия.

И неразумно я мечтаю лишь о плене,
И близости как можно больше взять,
И на руки бесценную игрушку,
Тебя, легко, как пёрышко, поднять.

И от восторга перехват дыханья
Воспринять как пустую блажь,
И повторять нежнейшее: «Елена, Лена!» -
И холодность рассудка потерять.

И, не жалея сил и нерв кипенье,
Считать за благо каждое мгновенье,
Мечтая вместе быть всегда,
По капле продлевать блаженство,
Чтоб жизнь, не отставая, с нами шла.

Как я теряю голову при встрече:
Все чувства тянутся к тебе,
Наверно, хорошо, когда бы в вечер,
Тогда б я скрыл смущение в себе.

Это потом приходят в мысли грешность,
Когда не надо думать в быстроте,
Природы чистого искусства вечность,
И представлять тебя в прекрасной наготе.

Но всё равно терзает одиночество,
Я восстаю, чтобы не двигаться ко дну,
Ищу в мечтах отход в пророчества,
Чтоб получить на будущее глубину.

Опять запутался в смешенье мыслей,
Мне простота и ближе, и ясней:
Отбросить бы сомнений муки,
Достать в другом бы месте дно.
И кажется: вот протяну я руки —
И станем мы с тобой одно.

Глаза, распахнутые настежь,
На девичьем твоём лице,
И руки нежные, покладистые,
И обещанье вдалеке.
Твой стан – тростинка,
Рост высокий
И что-то там ещё внутри,
Там, где душа, – и вот я раб, [3] Это слова неизвестного мне поэта.
Раб красоты твоей безмерной
И счастья, что не дашь мне ты.

Был жаркий день московской улицы,
Вальяжно плавился асфальт,
И нехотя, скорей от скуки,
Цеплялся за протектора базальт.

Но вдруг забыл он про машины,
Нашёл иной он перехват:
Бегущей девушки подошвы
К себе приклеить – бег прервать.

А девушка бежала ловко,
Хоть и спортсменкой не была,
От преисполненного долга,
От радости, что жизнь мила.

Шарниры-ноги в такт ходили
И полных ног натяг брючин,
Что аппетиты распаляли
У многих истинных мужчин.

Но ритм и бег задор не усмиряли,
Насколько я заметить смог,
И ткань нескромно раздвигали
Большие губы между ног.

Открытая пузца платформа
Сверкала бликами насквозь,
В центре живота пупка воронка
Алмазной тенью уходила в плоть.

Повыше – буйство всех стихий природы шалых,
Свободных от бюстгальтера грудей.
Я б не сказал, чтоб слишком малых,
А полноты – для глазу чтоб милей.

Вот вы представьте: два арбуза,
Мятущихся как от зверей,
Размах от самого от пуза
И до… почти что до бровей.

Как вверх – волною поднимались,
Не слышен был этот замах,
Как вниз – со шлёпом опускались,
И оставался звон в ушах.

Вот на меня грудь набежала —
Я от испуга стал весь бел.
Спасибо кофточке: сдержала
Напор в немало децибел.

Мне показалось, что случайно
Я схлопочу по самый кон:
Приятно было б сиськой настоящей,
А если там лишь только силикон?

С тех пор всегда, от сна вставая,
Я повторяю как закон:
«Да не страшна мне грудь любая,
А страшен в ней лишь силикон».

Девица фыркнула мне внятно,
Мотнула рыжею копной,
И стало мне совсем понятно,
Что я ничтожство пред красой.

Вот вслед за ней глаза метнулись:
Хоть стой, а хоть и падай ниц:
Спина, сужаясь, упиралась
В фундамент мощных ягодиц.

А там глаза в такой уж плен попали,
Что опуститься вниз нельзя,
И цвет телесный из-под ткани
Превозмогал цвет текстиля.

Мысль объяснить мне всё спешила,
И стал я без подсказки понимать:
Ведь это ж была секс-машина,
А не какая там кровать.

Она умчалась. Я остался,
Как пень, остался не у дел,
Но вы простите меня, люди,
Что пятки я не разглядел.