Татьяна Ирмияева - Поэты Германии. Переводы

Я утру каждому был рад в дни юности своей,
По вечерам грустил. Теперь я опытнее стал —
С опаскою встречаю день
И праздную его конец.

Письмо, что ты прислала,
Ничуть не в тягость мне.
Не любишь, оказалось,
И нет письма длинней.

Страниц, где строчки ровны,
Двенадцать в самый раз!
Не пишут так подробно,
Когда дают отказ.

***
Утопая в серых тучах,
Спят властительные боги,
Я расслышал храп могучий
В диком рёве непогоды.

Непогода! Ярость бури
Кораблю грозит кончиной,
Кем же сможет быть обуздан
Ветер, дыбящий пучину?

Ты бессилен перед нею,
Гнущей мачту, доски рвущей, —
Запахну пальто плотнее,
Чтобы спать, как боги в туче.

Горечь в имени твоем:
«Неизвестный тут лежит».
Не оплакан, погребен,
Всеми в мире позабыт.

Только ветер обовьет
Холм песчаный и гранит,
Прошумит и отойдет,
Словно скорбь прошелестит.

Но, взойдя на небосвод,
Звезды свет утешно льют,
Там душа твоя поет,
Вечный обретя приют.

Я в старом доме. Предо мной —
вся Прага, словно на ладони,
вдали уже неслышно тонет,
укрыта сумерек волной.

Туманней города черты.
Лишь купол церкви Николая,
как витязь в шлеме, возвышаясь,
являет облик чистоты.

Мелькают кое-где огни,
там, в шуме города и зное…
А здесь мне слышится иное:
благословенное «Аминь».

Тоска души живой: искать волнений,
не знать эпохи, для себя родной.
И все желанья: чтобы тихий гений
вел диалоги с вечностью одной.

И так всю жизнь. Пока полузабытый
вернется час, особенный во всем:
он промолчит, единственный открытый,
и вечность воплотится в нем.

Мне вечер книгой стал – пурпурный
камчи роскошной переплет,
застежек золото в лазури
мне пальцы холодит, как лед.

Страницу первую читаю,
и прелестью ее пленен,
вторую медленней листаю,
а третья – как волшебный сон.

Повсюду смерть.
А мы хохочем:
жизнь – цирк, смотри!
Когда беспечны наши дни и ночи,
рыдает молча
она внутри.

И каждый лист, как гость издалека,
как будто в небесах сады пустеют,
летит, свое паденье отрицая.

Так и земля летит средь звезд, впадая
ночами в одиночество, – века.

Мы все в паденье, словно на беду.
И кажется – оно для всех, кто смертен.

Но есть Один, в ком падшие на свете
блаженное спасенье обретут.

От бесконечного мельканья прутьев
взгляд зверя мукой искажен и пуст.
Как будто ими целый мир опутан
и втиснут в клетку – подневольный груз.

Походкой мягкою, неслышно, люто
в пространстве крошечном – круги в замóк:
движенье танца силы абсолютной
вкруг центра воли, собранной в комок.

Лишь иногда, как будто в отвлеченье,
завеса падает – и ясен зрак…
И не стряхнуть с души оцепененье,
и сердце поглощает мрак.

Когда ему в убежище высоком
явился ангел, узнанный тотчас, —
прямой, в огне и шуме крыл, он только
просил его оставить в этот раз

тем, кем он был: купцом в поездках дальних,
пусть и смущенным простотой своей,
неграмотным вплоть до последних дней…
такого слова не найти в преданьях.

Но ангел властно указал: внимай,
здесь, на листе, явился Начертавший,
и неотступно требовал: читай!

И он прочел. Склонился Джебраил
Пред тем, кто стал одним из тех, читавших ,
кто смог, повиновался и свершил.

Тридцать шесть и сотню раз потом
эту гору написал художник,
убегал, но снова, будто должен
(тридцать шесть и сотню раз потом),

возвращался к образу вулкана —
безотчетно, счастлив, покорен,
и его влюбленность возрастала,
словно силы черпала лишь в нем,

возникая днем в потоке света,
по ночам блуждая в темноте;
каждый миг в подобной маете
требует вниманья и ответа:
как, за видом открывая вид,
растворясь в увиденном, безлично
вдруг художник явит все величье,
что за каждым полотном стоит.

В детстве склонность сторониться
всех вокруг, не видеть лица
замечалась иногда;
мы же спорили, кричали
и друг друга убеждали,
только истина едва ли
там, где мнений чехарда.

И еще мне представлялось —
не позволит жизнь и малость
призадуматься над ней.
Я уже не центр Вселенной?
И поддержки нет бесценной,
как ласкают малышей.

Словно изгнана из рая,
тяжкой ношей ощущаю
я заброшенность свою,
и, как птица в заточенье,
получить освобожденье
или жизнь забрать молю.