Николай Жданов-Луценко - Опыты. Стихи

Будьте Богом хранимы, все дети войны,
Ужас смерти впитавшие в гены.
Колыбельной вам был не покой тишины —
Грохот взрывов, сменявших сирены.

Вы теряли родных и родительский кров,
Становились сиротами рано.
И был взгляд ваших глаз не по-детски суров.
Кровоточат всю жизнь эти раны.

Беспризорное детство, лишения, плен
Или труд на заводе в три смены.
Вы стране помогали подняться с колен,
Никому не прощали измены.

Время движет вперёд от весны до весны,
Каждый май чтоб салютом раздаться.
И за тех, кто не вышел живым из войны,
Вы победно должны состояться.

Будет новая жизнь – и трава, и цветы
Вновь сквозь пепел потянутся к свету.
Воплотятся о мире и хлебе мечты,
Примут внуки от вас эстафету.

В вас характер и стержень от трудной поры,
Но войне не найти оправданье.
Так не дай же Господь для любой детворы
Видеть муки и смерть и страданье.

…Те кошмары из детства приходят к вам в сны,
Будят памяти колоколами.
Опалённые пламенем дети войны,
Как подранки, трепещут крылами…

Я помню, как ходил я по Рейхстагу.
И мне кричали надписи со стен:
Здесь зло сломало шею об отвагу,
Да будет этот день благословен!

Но из-под аккуратной штукатурки.
Под коей немцы прячут свой позор,
Я видел их согбенные фигурки
И безысходности потухший взор.

Под «хенде хох» и «в душу матерь божью»
Они вздымали руки к небесам.
Мы пол-Европы шли по бездорожью,
Чтоб обломать клыки свирепым псам.

Мне ветер бросил в ноги лист плаката,
Где фото трупа с лычками «эсэс»
И надпись: «Откажитесь все солдаты
От войн с Россией вечно наотрез!»

Берлинской жизни реки монотонны,
Как Шпрее или пиво на розлив.
С соборов смотрят серые мадонны
И погрустневший немец молчалив.

Со старых чёрно-белых фотографий
На нас взирает разрушений ад.
Рейхстаговских настенных эпитафий
Идут слова и даты на парад.

И хоть режим повергнут богомерзкий,
Но в памяти всегда горит свеча.
Сказал когда-то Александр Невский:
«Кто к нам с мечом – погибнет от меча».

…Турист японский низко поклонился,
Как будто мы стояли средь руин.
Передо мной за предков извинился,
За злую ось Рим-Токио-Берлин.

Какая-то Хаматова в чулках
Имеет наглость вякать про святое.
Про ту войну, где немец на штыках
Нам нёс свои нацистские устои.

Она про ту Великую войну
Не хочет слышать, это ей противно.
И возлагает равную вину
На всех стрелявших – это «объективно».

Да ты с каких упала этажей?!
В наш дом пришли насильники, убийцы.
Взломавши в Бресте крепость рубежей,
К нам, «недочеловекам» шли арийцы.

Тебя бы через роту пропустить,
Чтоб пацифизм почувствовать германский,
Грудь оторвать, в лёд, пепел превратить…
О Зое вспомни хоть Космодемьянской.

Ты думаешь, что это – как футбол,
И за любую продуди команду.
А я б сейчас таких сажал на кол,
Не тратил бы тюремную баланду.

Да ты свой бред той матери скажи,
Обнявшей перед гибелью младенца,
В которую в упор стрелял во ржи
Эсэсовец из «Мерседеса-Бенца».

Скажи горевшим в танках на Дуге
И павшим при защите Сталинграда,
Что, как о ленинградцах, о враге
Молилась бы, когда была блокада.

О, время перевёрнутых идей
И всякой всплывшей на поверхность грязи!
Мы звания высокого «Людей»
Не удостоим пацифистской мрази.

Сказала мне подружка: «А ты злой!»,
Услышавши гражданские мотивы.
А как шпане позволить удалой
Украсть у поколений перспективы?

А как быть добрым к циникам, ворам,
Кто Родину готов продать и маму,
Кто за бессмертье тела докторам
Готов платить, а душу сдать бедламу?

И мне стихи свои не причесать
Тем гребнем конформизма, что инертен.
Кто, жертвуя собой, готов спасать,
Тот, умерев, становится бессмертен.

Доспехи слов я каждый день кую,
Моё перо – как меч у самурая.
Всем, кто стоит за правду, быть в раю.
Но для меня есть вещи выше рая.

Поэт всегда на стороне Добра.
Он не смыкает вежд в своём дозоре.
Глух, неподкупен к звону серебра,
Любое, как своё, воспримет горе.

Таков неистребимый дар Небес.
Над ним не властен ни один правитель.
Тот всякий раз в читателях воскрес,
Кто был в стихах ранимых душ целитель.

Кто ни за славу, ни за гонорар
Умел быть злым, смешным, принципиальным,
Тот в землю не зарыл свой Божий дар,
Сумев стать в высшей точке гениальным.

Везде пропаганды завеса
Трухлявой, куда ты ни ткни.
Поэт – санитар того леса,
Где падаль, валежник и пни.

Мол, всё у нас ладно и любо,
Зелёный цветёт молодняк
Под сенью великого дуба,
Кроты рапортуют: «Ништяк!»

И всё по бумагам Главлеса
Стоит и даёт кислород,
Контроль обеспечен процесса…
Но только не дышит народ.

Мы в этом лесу – партизаны,
И все лесники против нас.
Чиновник привык к пармезану,
А нас истребляет, как класс.

Ни дров не дадут нам погреться,
Ни на пропитанье грибов.
Куда же из чащи нам деться?
От хищников скрыться зубов?

Постороившись «пятой колонной»,
Расставят флажки егеря,
Чтоб просекой гнать нас бетонной
В кровавый финал октября.

На лес наш имеются виды
Кочевников дальних степей.
Клещи расплодились и гниды,
Где западный чахнет Кощей.

Я вырос, где кедры свободны
И ели поют в Новый Год.
За лес свой мы встанем повзводно,
Зароем вредителей сброд.

По тем, кто раздул у нас смерчи
И молится только рублю,
Я – штык в поэтическом СМЕРШе,
По «пятой колонне» луплю.

Люблю людей, испорченных наукой.
Их тронуло образование, как моль.
Им без общенья не томиться скукой,
Самодостаточность – их жизненная роль.

Их лик обезображен интеллектом
И нет зубов, что долго грызли знаний твердь.
Но я обрадован таким аспектом —
Безграмотность есть преждевременная смерть.

Люблю начитанность, запас словарный,
Способность наизусть прочесть любимый стих,
Чтоб понимали слово «лапидарный»
И слово «парадигма» не пугало их.