Александр Радашкевич - Реликварий ветров. Избранная лирика

И примостившись к замшевому уху,
ей – сквозь разомкнутые воды
и кровли кукольных столиц, ей – сквозь
обжитые могилы, сквозь одурь
безучастнейших духов – кричу опять:
– Какой аллеей прокрались вы на
камелёк? «Как вы сказали?.. Я не слышу.
А Жорж! он там такой длиннющий, как
кабинетные часы —
гор-х-х-раздо выше всякой двери и
доброй челяди Христа».

Простите, друг. Я стану осторожней
теперь на солнце чёрное смотреть:
там ждёт меня печальная усмешка
из-под бровей крылатых. Но придёт
мне в оный день письмо нездешнего формата,
в кудряшках росчерка – о том, что вот и все
обиды и заботы миновали, что вы в кругу
блаженных оттворивших приветили мой час
рапирным взмахом вечного пера.

А нынче пусть простит Господь мне
муку эту, когда вы в лодке удаляетесь
по Лете и неотрывно смотрите сюда,
сюда, где вас как будто больше нету,
где для чего-то выпал снег, откуда нам, по
нашему билету, не слышно и не видно ничего,
где в парке Со не вспомнить нас не смогут
по осени пруды и тополя, сюда, где
спорили мы всуе о Россиях… Простите, друг.

Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло,
где Генрих и Франциск блажат с Наполеоном
в зелёной зале, где приветил свет Господний
тринадцатый, субтильнейший Людовик.
Обиды в горле – вешний знак,
что мы уста отвадить запоздали
от уст,
что, руку сняв с невзрослого плеча, мы
за глаза уцепимся глазами,
за ворот – вздохом, страхом —
за рукав. Пора. И
мы молчим, как сон непоправимы
те сотни лет вперёд или назад, где мы —
не мы, нас не довольно нам и
с нами нам не вольно, и не отпущена
прощальная вина.

Среди непроходимых глаз и хруста льда и
лавы, в засеке непроглядных снов, в кольце
крестов над пластом насекомых, в виду
заоблачного зева, сосущего своё из
жил, в долгу у накренённых стен, которые —
такой же дом, как та
дерновая дыра, как та тесовая
домина, – мне снится, что
не хочется вставать, что озеро, карета меж
пятнистыми стволами, в которой катит
скорбная фон Мекк, которой и не снилось
подходить, что из-за марта
маковый апрель выглядывал, но дна не
достаю стопой – не выдохнуть и не
вдохнуть, – что мне не вынырнуть: я захлебнулся
снами про то, что вдруг проснусь среди
непроходимых глаз и хруста льда и лавы.

Откуда взялся, мальчик, ты и почему
такой ты старый, и отчего, от чада и
жены зарывшись в складку
утренней портьеры, ты веко трёшь
опять, покуда пузырится край
зари, запястие тебе над —
резавший лучами?

Одиночества улички шаткие, я в обнимку
с собой куролешу по палубам вашим. Одиночества
людные парки, где изъян не сокрыть, как на
сбыте илотов, порицаю ваш ветер прелый,
наст кленовый, хрустящий фалангами, и
скамьи перекрапленный остов. Под глазами
гуляет осколком одиночества радуга
ломкая. На плече каменеющий воздух,
и снедаемый заживо вечер одиночества
застится встречей.

«Ты поди, поди, пригожий. Ай, у
Ксеньюшки-то нашей глазоньки
горят. Так и светят над могилкой.
…А ещё скажу, во дню ведь
сколько раз добавлю масла,
ну а после – во всю ночку никого,
никто не тронет, а, глядишь,
уже до света, как вернусь я,
и не гаснут никогда».

Спину розовым снегом исхлещет:
за тобой пургу ночную
выстою в мольбе. Ох, Андрей
Феодорыч, в тень глазниц своих
кромешных схорони меня, в сей
дали от дали невской облегчи
на горле узел чуточной змеи
да над стаей детских пеней поведи
перстом. То в меня на Петроградской
камнем бросят те мальчонки,
коих след сотлел. В дом войдёшь,
и у порога битый век прожду.
На извозчика – я следом. Бог
в святых Своих коль
дивен, не отринь меня.

Однажды был за полем лысым синий
лес на краешке небес, на кончике ресницы; у
лба – железо сизой койки, окно, потом
забор, дорога поперёк зрачка; над
лесом тонким – голубое, а выше – снова
лес подоблачный – над кислым испарением
портянок, выскобленным полом, над
тумбочкой пустой и табуретом.
Однажды
я ушёл туда, а там обнял пятнистые
стволы и в сердце землю целовал,
кружился, плакал, пел однажды. Там
выси дрогнули, набухли и уронили ливень
пряный, краткий.
Сквозь гриву луговых стеблей
воздутые текли громады. Чело овеяло приникшею
душой. Один. Потом? Потом бывал подчас и
жив (обычно слыл), а волен – раз. Однажды
был забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.

В городе Пушкине, в Царском Селе, жили
кузены в любвях и печалях – Женя
и Жора, брюнет и шатен. Общество
знало: два шкодные Ж. Дом на Московском
шоссе, 33. Позже снесён. Только
рыжая яма. Узких рубашек, расклёшенных
брюк больше не носят Жора и
Женя. Лондон-Париж: телефонных
счетов понасылавшие годы. Пачки
чудных фотографий; с колен
скатятся Жора и Женя. Песен
отпетых и там не поют, моль
пиджаки доедает в тесном шкафу
у какой-то из мам. Жора со мною
глотает вино. Павловских мостиков,
снежных аллей и аполлонов досталось
стене. И до светла египтяне в бистро
пивом его надувают. Женя и Жора:
матовых, глянцевых слившихся лиц
не усомнятся уж юные взгляды.

Пламя хладных сиреней охлестнуло
ограды предместий. На версальском
велосипеде отбывая в шелест майский,
завожу прощальными губами: «Вы
покидали нас, вы стали
далеки…»
Впредь мне вас не катать
меж больничных платанов, поминая
лихом плеск крутых видений,
вновь из измороси эмигрантской не
внимать в субботнем опупенье дисканту
петропольского срока.
Но ваших глаз
ромашковые были и речи плеч и рук
непретворимость пусть в далеке моём
родимом приветит день бессумрачных
ночей, и русских дружб апостольское
бденье ваш вечер незагаданный
продлит.

Полый ящик мой почтовый в недрах
истово хранит тополей подлунных
профиль на домашних облаках, пух
и прах забвенных песен, горстку
звёзд и мост из бездны на кометах
невских фонарей, стаю стёртых
поцелуев на парче худых знамён,
вереницу дней незрячих – вдоль
обломленного края за хмельным
поводырём да долинных ветров
взмах холщовый над пернатым
сим подранком, что не двинет
клювом, не вспорхнет, снова глазом
розоватым глянет так из-под ключа,
будто ждали с острова Россия нынче
с ним всю тьму весомый
вздох, будто мы ещё не угадали
ящик полый мой почтовый утром
чем со дна на нас дохнёт, как
прикажет с Богом поживать, почивать
до солнц иного срока.