Александр Радашкевич - Реликварий ветров. Избранная лирика

Мне нечего сказать тебе о Риме, о том,
что кошки утаили, достойно пяля снизу
вверх и янтари и хризолиты, не веря в наши
скользкие личины, бродя по мрамору и
травертину, несытыми хозяевами были. Мне
нечего сказать тебе о Риме, о плоти
сахарной колонн и полых взорах статуй,
которые, верь, в оный день не преминут
нам гаркнуть резкости в захламленное ухо на
гуттаперчевой латыни, притопнув
сокрушительной стопой. Мне нечего сказать
тебе о Риме, пока не проросли на Авентине
мои следы наивною травой, пока из Тибра
швейцарский пёс не выволок брезгливо
за шиворот самоубийцу кроткого, пока
замшелы выи ватиканских пальм. Мне нечего
сказать тебе о Риме: там без меня уже
снуют в обнимку с мёртвыми живые и тянут
пенку капуччино, зеницу ока пряча от греха,
чтоб Божий день насквозь не видеть.

Круглый срез ночного моря.
Отражая спиною осенний закат,
засыпает в садке пучеглазая рыба,
слыша, как мается ветер над пирсом, то
продвигая набухшие тучи, то
нагоняя ухабные волны.
Так и
ведётся: что очевидно, то
безусловно. Не о чем думать,
чёртова кукла.

Сквозь сеть напечатленных взглядов —
с бурого купола хрупкой громады
Санта-Мария дель Фьоре —
уронил я утром сердце
в этот сентябрьский солнечный город
(в глухонемую охру и неподкупную
просинь), —
не вздохнув
о Риме и о мире,
позабыв исконные заветы
перелётных стай.

Под набережной Арно – толкотня полу —
пудовых крыс. Из мрамора
пилюли заказав,
замкнулись Медичи в привольных саркофагах
до дня сулёного.
А в Академии как в будни, так
и в воскресенье, держа пращу
перстами игреца,
гримасой умысла Давид стращает
несостоявшиеся души.

Когда из лакового гроба неуправляемой гондолы
тебе (и никому
другому)
на всякий случай подмигнёт Джованни
Джакомо
Казанова и скроется под маской птиценосой,
когда оближет мёртвая вода
по ступеням покинутых палаццо
мокриц и пряди тины,
когда заплатишь бережной тоской за праздное
муранское стекло,
когда из-за угла
и за
пьяццеттой, сквозь гвалт и крылья глупых голубей,
тебе – за весь невзрачный век – воздастся
ослепляющей лагуной – тогда,
тогда,
тогда непрошеный обряд венециации свершится над
нестоящим тобой.

За кайму цветов стеклянных боязливою ногою
ступим сквозь живую воду
зеркала (теперь взаправду
всякий шаг),
чтоб следить небезразлично, как
от лестницы Гигантов под аркаду пролетают черно —
белые баутты, словно бабочки ночные, сунув
ветреное сердце, ключик и стилет трёхгранный
в леопардовые муфты.
Пьяцца бархатом накрыта, шёлк багровый на
гондолах, на закате расплескались реки
радужной парчи. Сим
пленяли не напрасно полунабожные дожи,
приживальщики, поэты, банкомёты и актрисы,
скарамуши, арлекины, шарлатаны и, конечно
же, досужие зеваки – словом, те
венецианцы: нет
верней краплёной карты и надёжней прежней
смерти, нет честней атласной маски и
живей воды зелёной, омывающей
пороги,
уводящие нестрогих сквозь
несомкнутые волны – за кайму
цветов стеклянных.

Мне снились стены городов, морей
накат и в небе – горы, пинии
и башни, чужих могил
неспешный шепоток, чужих
церквей нестрашные громады,
и мнились всуе голоса, и волосы
текли меж пальцев, а за спиною
крались дни – заведомые тати – и
отставали за углом, чтоб чваниться
сноровкой. И вот
привиделась мне
мама. Чуть свет она подходит
к полке
и мне глядит в бумажные
глаза,
и вот теперь почти не верит, что
это я, когда по лестнице взбегают или
шуршат половиком, когда
без стука
потянут ручку
двери
на себя.

Уступите мне мёртвые души
за двугривенный или полтину. Да на что
вам такая обуза? Вы
послушайте, если бездушны – так
лишь хлеба, а водки не надо. Уступите
усопшие души. Не полушку
сулю – соглашайтесь. Позарез мне
набрать бы хоть дюжину, хоть пяток
или сколько прикажете.
Я поить
земляничной росой, одевать
в заграничное кружево буду их, а не то —
в креп-жоржет, по утрам услаждать их
весёлостью речи
и гулять уводить поштучно
всякий вечер в сплошной и неблизкий,
старомодный нешуточный лес. Так уж,
право, никто не осудит. Мне не сбить
капитала иного. Уступите
мне ваши почившие души
и недужные
тоже.

Словом, если удавалось – то
лишь ветреность
и верность. На ледовой перепонке
гладью вышиты морщинки.
Что же выглядит свежее беглой
новости о смерти? Ах,
не в пору пообвыклись мы
с трусцою несуразной.
То пельмени с сердцем
в комендантском доме, то
мозги с горошком
ел в первопрестольной. Словом,
был неправильным настолько,
насколько чудилось мне
верным.

Как леди Каролина Лэм,
за полночь в фосфорной ротонде
упасть. Ампирный поясок
под грудью и имя пенкою из уст
закушенных – чтоб распоролись облака,
чтоб съёжились. Курчавый лорд, как
косит ваша несусветность
и хромота.

Как опаршивевший поэт – своих,
чужих предать и спутать. «Мосьё, я под —
пишу стихи за франк, за пару ваших
вшивых слов, я за…» Закрылась дверь. И
с койки диктовать с оглядкой о чёте —
нечете, о Пушкине чуток, и с тем
небрежно переплыть границу без страны и
без охраны.

Всё это, слушай, вышло попыткой
никогда не скажу чего —
может, пыткой плюшевых страшилищ,
может, молотьбой папье-маше.

И когда б не вычурные раны,
не труха бескровная из швов, мы бы,
стеклоокая, играли
до сих пор, насупившись, с тобой

в липовые кубики блаженства —
у окна, в котором не скажу
никогда какие облака
зацветали на ущербном солнце.

Лежит скорлупка на Неве.
То шпиц, то купол над тупою крышей.
Такая несуразица с утра, голландщина и
петербургщина какая. Российщина.
Петровщина.
Глазетовые воды.
То ломоносовщина, то ека —
теринщина, а то
суворовщина.
Отроческий ветер. И от века
уж коли не хованщина, то аракчеевщина или
бироновщина вовсе.
В бирюзе
зависли паруса и Божьи птахи.
Такая небывальщина с утра.
А полдень водит
галльской шторой. Немилосерден вид
Адмиралтейства, нещаден – Академии наук.