Александр Радашкевич - Реликварий ветров. Избранная лирика

Впрок причащаюсь крапчатому Лувру. Вагон
над Сеной
пятится
вперёд.
За то, что
поспеваю торопиться, опять просо —
бираюсь опоздать. Помилуй мя,
придирчивая радость, не за оскомину
ежевоскресной жвачки – за утренний
озноб свечных стеблей. В набухшей
сфере вязнет взгляд. Зарезаннее агнцу
не бывать, закланнее – тому напеву,
что кротче не было в свой срок и час,
когда безбольно обмирали, когда
мы только
обвыкались
с отвычкой
жить.

Писать с приставками
глаголы, чтоб ветер их
передразнил. Болеть лишь
тем, чего не будет, а будет —
небылью крестить. Жить
только там, где явь не
в жилу, а приживётся —
не пережить. Слыть присно тем,
чем сроду не был, а быть —
чем нету больше сил.

Это был живой
наш, ломкий остров
с тропами и призрачным
зверьём, гротами и
с птицей долговязой,
постигавшей зряшные
слова.
Под глухой,
тяжёлою водою
там уже меж кольев
волчьей ямы лес
кораллов, и в луче
играет рыбья стая
крестиком на ленте
голубой.

Забвеньем меж и упованьем, в долине
молодеющих теней свой
срок пожизненный оттрубим, вмерзая
в несдираемую маску
послушника-охальника-деляги, кто прячет
проигравшие глаза
и носит обезьяну на плече в те дни, когда
не носит попугая.

Ты ушёл, усатый-полосатый
мой зверёк, в последнюю страну —
дальше всех Америк или Франций, —
где тунца тебе не дать уж утром,
воду на ночь в блюдце не сменить, взор
предолгий, древний твой не встретить,
падая в кромешную дыру. Только
знаю: в тамошней юдоли
ждущий отольёт тебе нектара
и снесёт в объятьях зазеркальных
к пущам их, к их плюшевым лугам.

«Здесь хорошо, здесь нет людей…» А
ты, чьё небо я лепил из полувздохов
петропольских, в кого/кому не
верил, ты шлёшь по-старому
мне нашу музыку на Пасху, когда
не шлёшь на Рождество.
Сносивший
выделку беспроигрышных равенств
американец, чьей слабостью
латал я и мостил долину сил
последних эмигрантских, ты
возвращаешь музыку сквозь годы
мою – мне
в год смертей/разлук оттуда,
где – впервые – не один. Один.
Немой
Париж. Чужое Рождество. Никчёмное
отечество – пропало пропадом и
то. И то. И те. И ты. А я? Лишь
слушаю по-старому Вивальди, когда
не слушаю: «Здесь только Бог
да я…»

В тёмном доме хороводом
ходят тени, тени смотрят из
картонок и над письмами не спят,
тени рядышком в постели, тени
молятся на тени и подолами
шуршат. Тенью я бреду за тенью —
до угла, где сильнеет ветер,
хвоя плачет, стонет птица, —
где дорожка Великого Князя
упирается в прожитый сон.

Как сухо тикают часы,
Как стены белые надёжны.
В моей мансарде без войны
И мира выжить? Непреложно
Иконы метят в пустоту,
И письма пылью обрастают.
В моей мансарде не летают
И не срываются в мечту.
Поверь же мне ещё полраза,
Моя цветная тишина,
Что эта снежная проказа
Не нас отвадит от тепла.

Писать надо просто и страшно,
Писать по вину и воде,
И юность гусарскую ташку
Набьёт нам стихами к весне.

Забудем дорогу в обратно,
Похерим дорогу в сюда,
Чтоб было нам слыть неповадно,
Чем быть нам сулила сума.

А кроны парят без оглядки —
Недвижимый лёт, Петергоф,
Где наши могильные грядки
И тающий след на Покров.

Писать надо озеро белым,
Писать поцелуй голубым,
А ангелов – чем-то несмелым,
Не мёртвым, но уж не живым.

Белый-белый синий ветер
Мне седую душу метит,
Что Алкею. Впереди
Только пепел звёздный светел

Горсткой зыбкой лихолетий,
Уголёчком той мечты,
Что и нас из пасти света
Ластой вычерпают сны.

Взор икон ещё по-детски
Указует дверь, где ты,
Руки склеив на груди,
Уплываешь в занавески,

В синий-синий белый ветер —
Светлячком иной поры.

Ускакали короли, откатили луны,
В неразбавленном вине утонули гунны.

Прошурши же для слепых, вещая страница:
Клюнет висельнику в глаз неуклюже птица.

Вишь, у нас другой пароль и чужая мода —
К эпилогам небывалым ныне нету брода.

Из карманов накладных вылезают фиги.
Вы последними меня предавали, книги.

За окном карниз во сне. Некая погода.
Радость, вялость. Письма те,
что не ждал, ей-Богу.

Да чего там и зачем? Не прошла охота.
Отпусти меня совсем,
племя доброхотов.

Я ли мялся, не менял присказки на сказки?
А с горы – не станет сил
удержать салазки.

Вспухнет сизая Нева в пыльных парапетах,
и от глаз моих глаза
отведут портреты.

Павловск, Царское опять, лычки на погонах,
и рукой почти подать
до того парома.

За ликом лик, за следом след.
Ах, нам ещё полтьмы досталось —
Вся буколическая старость —
До влёта в неслепящий свет,

До отпадения сих риз
Из шкуры нашей барабанной,
До света цвета тьмы желанной,
Когда под тапочком карниз.

Вот и смылилось мамино мыло,
Вот и лето в парчовой грязи.
Может, мы не напились сим светом,
Только шлейфы уж веют вдали.

Расскажи мне, любовь, про разлуку,
Вновь про скудную радость мою.
Хороводят вослед наши феи,
Наши ангелы райскою мукой
Услаждаются, как на краю.

Где-то мается павловский ветер:
Полька гиблых надежд по листве.
Мы, усталые старые дети,
Нежно снились и вам, и себе.

И за зыбкую руку держась,
Так, над розовым озером дыма,
В пропылённых тоскою хламидах
На последнюю оперу мира
Соберёмся и мы помолчать, —
Отрыгнув ложку рыбьего жира
И пурпурною ложей кичась.