Андрей Заленский - Стихотворения разных лет

9
Рукопожатьем бытия
Могу помочь больным.
Ведь сам такой и я.
Развеять в солнце дым,
Оплетший тех людей
чьи мысли – зверь в тисках,
развеять мглу идей
и перерезать страх.
А кто-нибудь в награду и ответ
Поставит Дружбы бронзового Будду,
Исполнится лекарственный завет
— в мужском тепле обласкан буду.
10
В мужском тепле обласкан буду,
И вспомнив свой из детства смех,
Отдам тому кто просит – в ссуду,
Чтоб ссуду ж получить от всех.
Так не жалей, что мало выпить,
Подбрось-ка лучше дров в камин…
Как хорошо – я будто вытек
Из жавших столько лет стремнин,
Несусь, ломаюсь в брызги пены,
А Вечер льет свою полуду,
Литавры – в руки, звуки – в стены…
Но стынет в огневище блюдо.

11
Но стынет в огневище блюдо
С густым вином. И снова крах.
У ног осталась пепла груда —
Улыбки, ссоры, ревность, страх,
Дожди, вокзалы, мостовые
В них снова путаться и ждать,
Когда настанет время выю
Тянуть, и взгляда жадно ждать.
Парады, митинги, собранья…
И в хор со всеми вопия
На этом славном поле брани
Остыну может быть и я.
12
Остыну может быть и я,
Хлебнув зрачком вечерний воздух,
Уснув, вдаль стременем звеня.
И щелкнут сухожилий вожжи
Подняв всклокоченных коней
Над Невским водяным барьером,
Корзиной мокрых простыней
Мелькнут внизу дома и скверы.
Конец. Застынет тонко звук
В опять неконченых прелюдах…
Замкнув так надоевший круг
Остынет мир в твоих причудах.

13
Остынет мир в твоих причудах,
В других родится, блудный сын,
Создание божеского блуда
– Воспрянь, зажгись, и вновь остынь.
И снова потечет обычно
Нева, мой каждодневный Стикс,
Мосты поднимут шеи бычьи,
И кто-то мой напишет стих,
И мир продаст себя другим
Коварный опытный Иуда,
Пропев крестясь последний гимн.
И не свершившись канет чудо.

1

Когда однажды утром
ты увидишь,
что голубее небо
чем на самом деле есть
– проснись.
Ты слышишь,
лики плачут,
ты видишь,
что ржавеет жесть
распятий,
что спятил мир,
забыв
про вонь,
про лесть,
про смерть.
Встань
– чувствуешь,
ты чувствуешь
– под нами твердь.
2

И вот опять ты посетил сей город,
где каждый рак в Расстрельевской норе,
где лебедь без крыла,
где щука тянет в ropу…
– Мой дом и ныне там,
он для тебя открыт,
как горлышко для пробки,
коль пробка от вина
(а в этом я уверен)
– Попьем его сполна!

3

Прости, Старик,
опять не по дороге,
прости, старик,
я так к тебе привык,
прости, старик
– но я люблю пироги,
мне непонятен ваш язык,
мне непонятны ваши нравы,
так странно пахнут ваши травы,
так страшен ваш оркестр бравый,
так неприятны те, кто правы
– Прости, старик,
пойми меня, Старик.
4

Оставь себе себя частицу,
внутрь повернув – пройди насквозь,
нам стоит иногда поститься,
мотая сталь удил на ось,
чтобы однажды раскрутиться
да так, как Вам не довелось.

Мои стихи в прощальный вечер
забыты будут как назло
и ветер, беспощадный ветер,
их вербой выпушит в окно,
чернила располощет дождик,
в снег кляксы выбелит зима
и перечеркнутые дрожью
на строчках скрючатся слова.

В ресторане девственные скатерти,
покатайте хлебом – скатите
из хлеба смех.
Завернуть бы в эти скатерти всех,
чтобы в саванах по площади – в марш,
чтобы ноженьки как лошади мах,
по проспектам чтоб галопом – в строй,
мостовые чтоб полопались как в зной…
Что-то в ресторане тихо,
блажь
– ты отрежь кусочек хлеба,
маслом смажь.

«Колокол Свободы»
сломали уроды,
сломали,
расплавили на металл.
«Колокол Свободы»
в крапив огороды
забросили,
спрятали,
а я искал.
«Колокол Свободы»
ищут народы,
а колокол свободы
звенеть устал.

1

Белокурая бестия,
бражные сны,
неужели все бестолку,
бестолку, слы…
Неужели все по ветру,
по ветру, по…
Мнишь березовость поутра,
бирюзовый запой.
Мне – хмельные закосины
порыжевших домов,
вскрик испуганной Осени
– Снись, я сплю, я готов.

2

Грешим как можем в этом мире.
Кровать преуподобив лире
– пружиной музыку творим,
с утра похмелием горим,
и с думой сладкой о кефире
виолончелью говорим.

Растаял снег, что был тобой целован,
он растворился, высох, он разочарован,
что больше он не может повториться
в губах как форме.
Только лишь присниться
ему осталось,
и я к нему испытываю жалость
такую как к себе
– Леплю веселье, в ком толкаясь,
и не жалею, и не каюсь.

Стихи надоедливы словно птицы,
стряхивающие шапки снегов,
и вспыхивают, вспыхивают зарницы
еще не рожденных страниц стихов
– в вечер, в слякотный город,
в подворотни, пахнущие темнотой,
как женские руки струятся за ворот
дождь и стихи, дождевой теснотой.

Чудо, если не чудо,
то что же,
вверх помогает секундам бежать?
– Вниз мы скользим,
задержаться не можем,
стоит лишь руки разжать,
выронить серп,
помогающий ложе
в поросли времени жать.

Я могу сосчитать до тысячи,
а попросите – до десяти,
я могу вероятность вычислить
вероятно точно, почти.
Знаю десять фамилий Великих,
десять тысяч фамилий безликих,
знаю восемь своих врагов,
знаю тысячу дураков.
Знаю восемь в квадрате и в кубе,
знаю важность событий на Кубе,
знаю крошку терцин и сонетов,
знаю двадцать на П поэтов…
А сейчас вот открыл книжку
и наткнулся на эту мыслишку:
«Лис знает много,
Еж – одно, но важное» 1 1 Архилох, VII век до н. э.

Горит планета Марс и смерти нет.
И листьев нет зеленых.
И кленов нет в аллее кленов.
И нет дубов в аллее из дубов.
И из сосновых досок нет гробов.

Собаки лают.
Ветер носит
слова, не сказанные вслух.
Как слово в слове
вещь в вопросе,
как мир,
как яблоко,
как дух,
как ночь в седле,
как Бес на стуле,
как слезы девичьи смолы…
Какого ж черта вы заснули,
Вы – «всадники без головы».