Алексей Болотников - Тесинская пастораль. №1

Мама Нина – Женькина родительница – миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, милое существо. Носила роскошную русую косу до пояса, а в остальном – незамужняя и недоучившаяся студентка провинского профтехучилища, ещё год назад ничего не знающая о таинствах любви и причинах беременности. Не догадывалась о своей первородной роли в замысле нашего повествования. Да и нам, отыскивающим образ, не являлись ни пророк, ни оракул, не вещали деревенские волхвы о зарождении фабулы, развитии сюжета, о чёрном и белом в коллизиях и перипетиях криминогенного повествования. Ничего не предвещало прискорбия легенд. Ничто не пугало свободу и дюжую борзопись пера.

Нина полнокровно жила-была в самом центре запойного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по субботам горницу.

Её родители угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно – помыться. И происходило это не в крыму, не в дыму хмельного угара на священную Пасху или Пресвятую Троицу, а в прошлом веке среди обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких в осудительной молве на недолгие сорок дней.

Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром. А про Нину ненароком забыли. А крошка-подросток в кромешном одиночестве выживала – на госпособии да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни, в селе или даже в целом мире. А если и были необыкновенные обстоятельства, предупреждающие череду немыслимых коловращений судьбы, то едва ли кто замечал и придавал им апокалиптическое значение.

…Приближались осенние праздники – отжинки. Общественное Торжество.

– Нинуль! Айда с нами на опушку? Там качули поставили.

– Дядя Ваня на голяшке шпарит… аж дух захватыват! Ты Подгорна, ты Подгорна, озорная улица!

– …по тебе петух не скачет, токо мокра курица! И-и-х!

– А пацаны наши по четвертаку скинулись.

– И городские шефы, шофера-то, приехали. Форс-систые!

– Так ты идёшь, Нин?

– Счас… Туфли дёгтем смажу.

Первая сопричастность к компании… Чувство интимного локтя… Летка-йенька и бесстыдное танго… Да что мы водим вас за нос изнанкой винной пробки! Не пора ли распочать?..

Нина «залетела» на урожайной неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. Гнусный язык… заскорузлое слово… А стиль… Кургузая метафора! Если бы знали и умели, повествованию не пришлось бы растекаться водянистыми строчками по блёклым страничкам. Не плодили бы прорвы подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой эпитетов и глаголов. Но поздно.

Первый ком брошен, как книжный булыжник писателя. Живчик зачатия. И да будь что будет.

Мама Нина вынашивала плод скрытно и обыденно, точно капусту выращивала в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было. Кроме ближней подруженьки.

Немало погрешив против истины, стоило оговориться о цельности генетического кода. Мол, не было у Женьки отца – в прямом смысле слова. А в противном – переносном – не повезло пацану. Родное существо с именем «папа», явленное подсознанием младенца, изученное в воспитательном процессе, сосуществующее вокруг и около, познать и ощутить не довелось. Приходящие папы – все как один: Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; папаши Гриша, Юрок и Витёк, небрежно воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папан – Борис Шкаратин, усыновивший и давший фамилию отчим, – не состоялись в высоком предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошёл в женькину жизнь, перетащив с лодочной станции жёлтый чемодан с «приданным», но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну, шлепнет по заднице сына, вертящегося под ногами, небрежным движением. Ну, хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Оказывает внимание?.. Папа Гоша, напротив, не давал жить своей активностью: не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился до первой затрещины, которую Гоша беспричинно закатил «сынку» и которую захватила мама Нина. С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию «отец», поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением «папа».

Иметь любимого и любящего папу Женьке не посчастливилось.

Но маниакальные поиски истинного отца, юридическое установление отцовства неожиданно для нас обрело на страницах повествования черты подвижничества, породило заветную, навязчивую, фанатическую мечту главного героя. Уродившаяся фабула ожила и расправила крылья. А Нина или Женька, родившиеся в своё время и в своём месте, не отмеченные знаковым событием судеб, нелепой родинкой на приметном месте, могли в момент художественного творения автора чихнуть, кашлянуть или иным признаком отпугнуть призрак произведения и одномоментно загубить замысел. Когда бы в зачине испытали ужас ожидавшей их судьбы. Не чихнули, не кашлянули… И строка, которую пробегает ваш глаз, твердое тому подтверждение.

У родильной постели несмышлёной роженицы в ночь появления в бренный мир захолустного Провинска избранного героя не было ни души. «Чижолая» на живот Нина до последа не верила в своё возможное предназначение. О да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорождённых младенцев, о жертвенной роли женщины – родильницы. Но чтобы такое случилось с нею?..

Обретённый житейский опыт подсказывал всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина… И главная неотвратимость – роды. Да и все последующие пеленки-сопленки… И только одно чувство – необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезёнки – на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства! Ей не было меры.

Но всё по порядку.

По случаю всенародных Торжеств природа ликовала. Город Провинск благоухал в улыбках. Полуденное солнце нещадно палило опьянённые радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Всё равно хорошо! Парочки, семейные стайки горожан валили на площадь Третьего интернационала. Здесь, в старой части города, каруселился по наезженной традиции главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийную преданность. Торговые столы благоухали мясом, пивом и крашеными кренделями. Самодеятельные артисты во всех углах городской площади потешали номерами художественной самодеятельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуёмная радость большинства удручалась единичными отщепенцами, но не омрачалась до упадка. Возможно, и в весёлом воздухе таилась какая-то неосмысленная грусть, как хмурость в изредка набегавших тучках, наводящих досадную тень на плетень. Подозреваем, что в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!