Игорь Федоров - На окраине неба

Босой декабрь шагал по Ленинграду,
Был город мрачен, путник – неуклюж.
Дышалось будто в нижнем круге ада,
Луна тонула в ртутном блеске луж.
И декабрю шагал тогда навстречу
Неузнанный прохожими поэт.
Аптека. Ночь. Фонарь. Кричащий вечер.
По Блоку. Тьма. Свидетелей здесь нет.
Декабрь курил и кашлял. Было плохо.
И шла за ним косая, не спросясь.
Погасли рты уставших вусмерть окон.
Декабрь и дождь. Нелепейшая связь.
Курил поэт. Курил и кашлял тоже.
Он писем не писал ни декабрю,
Ни тем, кто после смерти резал кожу,
Стихи пытаясь выцепить из рук.
Босой декабрь шагал. А в Ленинграде
Был мертв поэт, не кашлял, не курил.
У декабря он ночью был украден.
Проспект. Исаакий. Гаснут фонари…

По воде – водой. Сердца стук.
Лужи. Отче наш. Амен! И
Осень как всегда на посту.
Ты меня не ждешь. Каменный.

Не часы, а дни. Поводы
Не придти совсем. Голосом
В трубку не молчишь. Проводы
Нелюбви. А жизнь – полосы.

Тишина. Стекло. Тысячу
«не люблю» свяжу спицами.
Говорю: не мой ты сейчас.
Улечу в февраль птицею.

Августин во снах. Делится:
Мудрость льёт и так – разное.
А проснусь: не жизнь – мельница.
Собираю вновь паззлы я.

По воде – водой. Город мой.
По стеклу дожди. Осенью.
Я жива, – пишу коротко.
А любовь, она – озимью.

Дымкой серой неба крыша,
Где-то ниже – лужи, дождь.
Сердце – камнем. Нет, не дышишь.
Ничего совсем не ждешь.

Кофе стынет. Белой пенкой
Разрисована печаль.
Подгоревшей парой гренки.
Улыбнуться. Не кричать.

Старый Питер ждет трамваев.
Ты – пешком, недалеко.
Хмурясь, спросишь: так бывает?
Не ответит черный кот,

Выходя из подворотни.
Обойдешь, не поплевав.
Встанешь вдруг за поворотом
И забудешь все слова

Потому что солнце вышло,
И, смеясь, спешит трамвай.
Предлагает бабка вишню.
Улыбаешься: давай!

Вдоль домов. Теплеет камень.
Сумрак временный прошел.
Машешь городу руками:
Я вернулся. Хорошо!

Распутать ночь. В клубок на три четвертых
Смотать луну, за хвостик привязав,
Урочный час успения. Для мертвых
Пора теперь. Откройте им глаза.

Чуть за полночь. Уже намокли крыши,
Черны коты и больше не кричат.
Молчит луна. Да, мертвые не дышат.
Улыбка их – безумия печать.

Не тени по забвению. Не слышно
По питерским колодцам босиком
Они идут. Да, так же всё не дышат.
Гуляют. До рассвета далеко.

Вот тот – в косоворотке, без гармошки
Собаку гладит – ласковая тень.
Шуршит Нева, гранит стирая в крошку
И оставляя знаки на плите.

Другой отстал. Очки-велосипеды
От времени с налетом. Город спал.
А он хотел побегать. Просто, в кедах.
Тянулся к окнам, стоя на носках.

Навстречу третий. Шаг и чаще, чаще.
Рука чесала место живота.
Трамвай прошел. Не тенью, настоящим.
Он весел был, и так захохотал

Что был разбужен старый, добрый Питер.
И время мертвых кануло в Неву,
Оставив на граните: не проспите!
Вернемся, даже если не зовут.

Смех утонул в потоке грязной лжи.
В руках письмо – надорвано начало,
И что-то там тебе душа кричала,
А ты шептала: «главное, что жив».

Там, за окном, наброском Петербург,
Средь серых крыш снуют в тумане птицы,
Дождлива осень во второй столице,
И люди – всё бегут, бегут, бегут…

А ты стоишь и чертишь на окне
Квадрат и круг. Отдельно, нет, не вместе,
И знаешь: никаких не будет «если»,
Не будет «да», а будет только «нет».

А город жил, эскизно, не спеша,
Осенние размазывая краски,
Он ненавидел грим и эти маски,
Тебя он слушал молча, не дыша.

Смех утонул, и эхо, подустав,
В окно скатилось, чтобы раствориться,
Но вдруг вернулось с криком: ты же птица!
Начни сегодня с чистого листа!

Твой силуэт художник набросал,
Когда в окно напротив взгляд свой бросил,
По Петербургу шла босая осень,
А ты, смеясь, летела в небесах.

Это было. На небе в который раз
Облака рисовали коников,
Заглушая обрывки избитых фраз,
Громко плакали подоконники.
В Малой Невке от горя топился лист,
Пожелтевший от одиночества,
Звуки блюза из воздуха родились,
И звала ты меня по отчеству.
Нет, не слышал тебя разведенный мост,
По губам: «не люблю я осени»,
В трубку свернут и не дописан холст,
И щенка в подворотне бросили.
Пальцы – пальцами, рук совсем не разжать,
Три пролета и окна битые,
Немы, немы, любовью по этажам,
Только крыши нам были арбитрами.
Осень – в прошлом. По Невскому: шире шаг,
С неба важно кивают слоники,
Улыбаясь, баюкаешь малыша,
И смеются нам подоконники.

Души шепчутся. Осень курится.
Воздух кончился будто. Весь.
Тишина в Петербурге. Улицы.
Подворотнями бродит бес.

Кошки черные. Души белые.
Рифма к рифме – как тот кирпич.
А от беса – не строчкой, мелом бы.
У Манежа торгуют. Кич.

Души шепчутся. Богу – богово.
Тени-образы, строчки в ряд.
Бесы щурятся, бесы в логове.
Всё торгуются. Только зря.

Ворон ворону глаз не выклюет.
Дьявол богово не возьмёт.
Город и́з ночи плавно выплывет.
Тишина вокруг словно мёд.

Души шепчутся. Осень курится.
И поэтов шагает рать:
Строем души идут по улицам,
Петербургу стихи отдать.

Падал день в развёрстый сумрак ночи.
Замерзали тихо фонари.
Мне цыганка встречу напророчит,
Не сегодня. Завтра. До зари.
Будет это в той, за-прошлой жизни.
Снег пойдет. А в полночь рухнет мир.
Слепит свет луны, разбитый призмой.
Окна. Тишина немых квартир.
По Почтамтской (нет, Союза Связи)
Строй за строем, только шире шаг.
Снег пойдет. Не будет больше грязи.
Строй за строем. Все на фронт спешат.
Ленинград закашляет, и ниткой
Кровь пойдет, стекая в свежий снег.
Ленинград закашляет. Зенитки.
Не сегодня. Словно бы во сне.
Падал день, а снега было мало.
Сто чернушки, крошки тоже в рот.
Мне цыганка жизни нагадала
Лет на сто. Полуторка и фронт.
Спит Кронштадт в пол-ока где-то справа.
Слепит свет. Совсем недолго. Миг.
Небо неестественно дыряво.
Полночь. Снег пошел. И рухнул мир.
Петербург не кашлял утром ранним.
Солнце свой отмерило лимит.
В той, за-прошлой жизни, не был ранен.
Артобстрел. Не понял, но убит.
Голуби за горстью хлебных крошек
Прилетели. Дворник колет лёд.
Снегом он сегодня припорошен.
Память тихим эхом. Не умрёт.
Снова день бредет, уставший, к ночи.
В фонарях искрится свежий снег.
Мне цыганка жизнь мою пророчит
Лет на сто. Сегодня. Как во сне.