Игорь Федоров - На окраине неба

Свечи плачут, а тени смеются,
Тишина разрывается в клочья,
Ночь тоску разливает по блюдцам,
Ветер больше не воет – хохочет.
Красный угол, но скрыты иконы,
Ты мне шепчешь, и слушают мыши
Твои руки, и тени, что стонут,
Бог за тучами тоже услышит.
Стук настойчивый раненых веток,
Всё как с нами, почти человечно.
Ветер крикнет в рассвет напоследок.
Петербург, и за окнами вечность.

Время расколото наполовину,
Город в сомнениях плотно увяз,
Он – Ленинбург, не порвешь пуповину,
Улица, дама, в руке «Голуаз».
Полу-прострация, полу-немое,
Тучи по лужам ползут на восток,
Город измучен, на Балтику воет,
В море сползая под висельный стон.
Тени в цилиндрах в полУночном свете,
Фото – не фото, обычный монтаж,
С Троцкого тенью беседует ветер,
Чисто еврейски опять: дашь на дашь.
Время расколото, плавятся свечи,
Всё – декорации, новый спектакль,
Вечер, Морская, но «Счастье» не лечит,
Что-то в пространстве сложилось не так.
Сломаны стрелки, и линии гнутся,
Тени грифонов разводят мосты,
«Счастье», Морская, две чашки на блюдцах,
Дым, «Голуаз», чай зеленый остыл.
Время расколото, где-то в подвале
Тени и тайны, что тени хранят
Серым туманом, узнаем едва ли,
Нем Петербург, и молчит Ленинград.

Две чашки на столе и парой блюдца,
Стул колченогий и на спинке шаль,
Всё замерло, здесь больше не смеются,
Окутывает горе не спеша…

И маятник застыл на полушаге,
Спугнуть боясь. Душа пришла, встречай.
Лишь шелест – лист летит бумаги.
Всё замерло. Родного нет плеча.

Две чашки, чай застыл. Я здесь, ты слышишь?
Глаза открой, не плачь, ведь я с тобой
Остался. Ну, подумаешь, чуть выше.
Ну, улыбнись. Пройдет и эта боль.

Глаза родные, ласковые руки,
И сердце бьется, слышишь? Наш малыш.
Он – это я. Не будет нам разлуки.
Поспи, родная. Баю-баю… Шшшш…

Я приду к тебе нечаянно
На рассвете, босиком,
Пусть уходит ночь печальная,
Пусть туманы молоком.

Я приду непозабытая
Через версты и песок,
Расстоянье было пыткою,
Расставанье – просто сон.

Улыбнешься сну доверчиво,
Снова Африка, восток,
Ревность девой гуттаперчевой
Больно просится в висок.

Ты опять далёко, в мареве,
В окруженье смуглых дев,
И глаза бесстыже-карие
Отражаются в воде.

Ты проснешься – край березовый,
Рядом буду, у окна,
Клин фламинго в небе, розовый,
И уходит спать луна.

И через тысячи зеркал,
Сквозь тень луны за поднебесье,
Стекала времени река,
Он шёл вперед, не пьян, но весел.

И после жизни день-деньской,
Назло врагам и светским клушам,
Ему неведом был покой,
Он бередил чужие души.

Будил весну, осенний день
В охапку брал, играя словом,
Он в людях разглядел людей,
И в день шагал, далекий, новый.

Светила бледная луна,
Сгорал в закате летний вечер,
Он выпил жизнь и смерть до дна,
И на помин горели свечи.

Хандрил, любил, имея дар
И словом призывая к свету,
Ушёл с улыбкой, с тихим «да!»,
Всё потому, что был Поэтом.

Голоса в тишине, голоса.
Под луной крик души растревоженной.
Над землей облаков паруса.
Тень в углу, смотрит кот настороженно.

Две строки, нервно пальцы дрожат.
Подоконник, и ноги на улице.
Тени вены секут без ножа.
Две строки, поперхнулась, не курится.

Каплей дождь по щеке, не слеза.
И сорочки атласное кружево.
Подоконник, вперед – не назад.
Тени рядом, на сердце – завьюжило.

Неспокойно. Закрыто окно.
Плечи девичьи в отсвете тающем.
Голоса в полулунную ночь
Так и шепчут: ты та ещё, та ещё.

Кот в ногах, и часы: тик да так,
Неспокойная, хмурится, мечется.
Голоса в тишине, маета.
Буквы, рифмы, такое – не лечится.