Анатолий Богатых - Против течения. Избранное

Не предавай меня!

Время полуночи улицы тронет
чёрною краской и рыжею хной —
краской осенней и басмой вороньей.
…Девушка стонет за тонкой стеной.

Время полуночи, смутное время.
Чаще и призрачней стоны её,
в тёмной истоме горячее семя
страстно принявшей во чрево своё.

Чья-то душа, отлетавшая девять
дней, по людской первородной вине
вновь поселяется в стонущей деве,
в жаркой и сладкой её глубине.

Зябкое солнце цыганское светит,
луч его лёгок и тонок, сквозной.
Всходит созвездье и – грозное – метит
новую жизнь в круговерти земной.

А за окошком толпой многорукой
зыблются ветви деревьев, шурша.
Сладостной болью и светлою мукой
в миги такие исходит душа.

Отсветом чудится дальним, дремотным,
помнится давним, чуть брезжущим сном, —
был ты когда-то лишь духом бесплотным
в жизни нездешней и в мире ином…

Странное нечто творится в природе!
Не было женщины, – сразу два
бабьего полу субъекта приходят,
дом убирают, хозяйствуют… (Вроде
обе согласны.) На огороде
густо взошла топтун-трава .

Так бы и жить, не считая буден!
Грядки окучивать обе-две.
Трудолюбив я, – и труд по мне.
Только одно не пойму вполне:
как с урожаем справляться будем?!.

Тесно от мыслей в моей голове…

Межсезонье. Нерадость. Ненастье.
Не зима, а предвестье её.
Нелюбовь. Оскудение страсти.
Вот и кончились наши напасти,
острогрудое счастье моё.

Ты теперь на везенье не сетуй,
не пеняй, что у нас не сбылось,
не раскидывай ловчие сети,
не венчай с расставанием злость, —
поединки не кончатся эти,
продолжается праздник на свете.
Да и жизнь продолжается…
Врозь.

…Каждый был молод, красив был и строен. И что же?
Время безжалостно годы на лицах итожит.
Вздрогнешь, однажды очнувшись… Любить, но кого же ?

Радуйся каждой минуте, не говори: «Навсегда!»
Канет и наша любовь, как другие твои, в никуда,
И не воротишь… На время – не стоит труда .

Выслушай, девочка, доводы мысли несложной:
Страсть не однажды ещё и головку и сердце
встревожит.
Будь благодарна минуте… А вечно любить невозможно .

Люблю я в утреннем трамвае
иль в электричке где-нибудь —
в ушко девчоночье, играя:
– А вы – красавица! – шепнуть.

Как благодарно покраснеет
ещё не женская щека,
и в сумку спрячет поскорее
тетрадку школьную рука.

Душа стремится в мир открытый
ещё неведомых страстей, —
и я, весёлый и небритый,
кажусь таким прекрасным ей.

Вагон набит, что не качнуться,
не отвести лица от глаз…
Не доведись ей вдруг очнуться
от наваждения сейчас!

Опьянит иудейская гневная кровь,
встанет чёрная мгла, опаляя ресницы,
в глубине неподвижных змеиных зрачков,
и безжалостным жалом язык раздвоится…

Так незримо, так верно хранимый тобой,
я оставлен тобой. Впереди – неизбежность
пустоты. Пустота мне осталась, да боль,
да голодная нежность…

…И память, что древнее глаз твоих
(глаз дорогих, заплаканных и вечных),
мне воскресит и свет, стоявший в них,
и шорох в складках траурных оплечий,
и многоцветный шерстяной базар,
и россыпь звёзд по белым плоским крышам;
напомнит мне дневной пустыни жар
и холод ночи на песке остывшем.

Я помню всё: и тёмный гнев толпы,
и страх в глазах нечаянной блудницы.
Но – Кто из вас , —
Он скажет, —
без греха…
И у Святыни искупительной Креста
в час торжества и муки не они ли
Ему сияли – в е ч н ы е глаза…

И милосердья редкий дар впустую
растратишь ты, не обретя л ю д е й.
И в дни стыда узнаешь муку злую
больной беседы с памятью своей. —
Одежды белые тебя позвали,
слезой омылась и – душой чиста —
на зов уходишь, зная без печали,
как за спиной клубится пустота
всех прошлых дней (ни пожалеть, ни вспомнить,
ни воротиться в клятое жильё).
Твоя молитва – лепет губ сыновних,
его глаза – прощение твоё.

Не дай мне Бог в твоих ночных глазах
прозреть однажды тайну и томленье.
Когда душа замрёт в оцепененье,
а в дом войдут предательство и страх
стопами тихими…

Я не того боюсь,
что мой позор замечен и ославлен
другими будет; не того боюсь,
что свяжут имя доброе с бесславьем
в худых словах…

Что в них? Ещё одна
морщина лишняя да правота сознанья
или, верней, сознанье правоты
своих же давних слов о чувстве стада
и стадных чувствах.

Не того боюсь.
Страшна тоска бессонная, глухая,
в которой мысли отдыха не знают,
и не поднять глаза, и некуда пойти, —
её лишь смерть забвением излечит
(другой – в е л и к и й – муж знаком был с нею, —
и стал под пистолет); тоска глухая
страшна, – не дай мне Бог
знакомства с нею.

Как страшно в одиночестве земном
последней веры в верное лишиться,
слов правды ждать – и этих слов страшиться, —
в единый миг покой, и честь, и дом —
в с ё п о т е р я в.

Пустышка, хищница, притворщица по-женски
клянётся вечностью… На вечер ли, на час ли?
Лови жураву в небе, жди блаженства —
напрасны хлопоты! И ты не будешь счастлив.
Очнёшься: жизнь прошла темно и пошло.
Но так светло сияют имена
возлюбленных, – с кем потерялся в прошлом,
с кем не испил супружества до дна.

Так долго болен, что ни сна, ни сил
принять бессонницу как указанье свыше
на дар страдания, о коем ты просил
и про который, р а д у я с ь, напишешь.
Всё бередило душу: вязкий спор
о зле еврейства для страны великой,
засилье рифм на стыках строк и крики
орды мальчишек, полонившей двор.

Уж полночь. В нежной полумгле пестрят
немые тени одеяньем грубым.
Прислушаемся, как часы стучат,
как – обрываясь – лёд стучит по трубам.
Лишь эти звуки. В мире жизни нет.
Уснуло всё. Громады спящих зданий
затемнены; чуть брезжит тусклый свет
шальной звезды, не трогая сознанья.