Анатолий Богатых - Против течения. Избранное

Земля большая, как вода,
меня не помнит и не знает,
и между нами навсегда
легла пустыня водяная.
С тобой – не рядом, каждый миг
тобой живёшь, тобою дышишь.
И как ни пой, а ты услышишь
лишь оскорблённой мысли крик.
Я твой неузнанный двойник,
я плоть твоя, а ты – не знаешь,
но перелётных птиц своих
весной привычно насылаешь
на голый камень скал моих.

…И будет скорый день, когда
я опущусь на дно морское.
Седая строгая вода
меня от глаз немилых скроет.
Я жил.
Я умер.
Я на дне.
И – как всегда —
по смерти славя,
ты тотчас вспомнишь обо мне,
меня не помня и не зная.

Юность, юность моя! Отшумела, отпела,
отзвенела в застольях весёлых с друзьями.
Ты как поезд, что ночью – теряясь в туманных пределах, —
всё мелькает ещё хвостовыми огнями.

И уже не догнать его. Нет, не догонишь!..
Торопясь в эту вольную жизнь заглянуть поскорее,
лишь последние светлые слёзы уронишь:
мы так глупо и непоправимо стареем.

Юность, юность… Пропахшие дымом ладони,
пятачок фонаря, окружённый ночными тенями,
проходные дворы, – хорошо, что я вовремя понял:
иногда не прямее спрямлять расстояния вами.

Ты прости меня, слышишь? Не дай вспоминаться упрёком
за бездумность твою, что осознана мною раскаянно.
Ты тесна для меня. Я надолго уйду и далёко.
Я прощаюсь с тобой, городская окраина.

…Что же до времени суток, то я выбираю ночь.
Покров её темноты, шуршащее чёрное платье.
И радость свободных тел, когда все одежды – прочь,
и солоность спелых губ, и жадность слепых объятий.

Когда искажён любовью и страстью нездешний лик, —
не властвует строгий ум, но царствует тело мудро.
Ещё потому, что радостен светлый, усталый миг,
когда после душной тьмы
всегда наступает утро…

Так закатное солнце нежданно прольёт
набегающий свет на тяжёлые тучи,
так нечаянный проблеск иль зайчик летучий
оживят невесёлое наше жильё. —

В этих ясных глазах и в сиянии лба
его м н о г и е думы проходят, не тая,
и стоит налегке – и живёт золотая,
дорогая, согласная с жизнью судьба.

И – не лгавшие – святостью светят уста,
и тончайшая кожа прозрачна до дрожи,
и невинна душа, – и подобием Божьим
непорочная дышит его красота.

Сидела, думала, курила,
молчала, простыни стелила,
рука привычная блудила,
блуждала пустошью мечта, —
а дьявол был красив и весел,
желанной тенью встав у кресел,
и жажда мучила, и чресел
изнемогала нагота…

В клетке моей, в позлащённой неволе
пой, как умеешь, а я подсвищу;
вызов мне бросишь, воли попросишь, —
крылья подрежу – и отпущу.

Певчей ли птице – и в поле сокольем
петь, в ястребином гнездиться бору?
Кроме неволи – нет тебе воли,
муки нет слаще и сладостней боли, —
петь, ненавидя, и ждать,
как умру…

…Твой непривычно тихий дом.
И два окна в дому твоём.
Глухая смежная стена.
В постели снежной спит страна,
а в изголовье, у окна
в Европу, мы сидим вдвоём,
вино беспошлинное пьём
в приморской ветреной ночи, —
две странных тени у свечи
(у колеблемой свечи) —
великаны-лилипуты:
«Ты меня с другой не путай!
Страшен час восьмой под утро,
час, когда над Петербургом
легкокрылая заря
снег и наледь января
осыпает алой пудрой.
Страшно в час восьмой проснуться
и к чужому повернуться, —
ты меня с другой не путай…»

…И прелесть жалкую её ночных улыбок,
и жалость слов о расставанье скором
(как сердце медленно! как на закате зыбок
оставленный Петром и Павлом город!)
запомнил я, а позабыть не смог, —
и за полночь их видел, слышал за полдень…

Безумной женщины безумное письмо.
Седьмая заповедь.

Он осознал, что молодость – была.
С вокзала шёл и безучастным взглядом
следил окрест, а над Петровым градом
небес чухонских тягостная мгла,
грозя грозой, сгущала воздух синий, —

мостом, проспектом, перспективой линий
во глубине василеостровско й
он, мёртвый, шёл с надеждой и тоской
по Воскресенью; и она ждала
его в том доме, где теперь жила
одна, без мужа; где его любили
(так странно, так растерянно любили —
в борьбе с собой) и не желали зла.

«…Мой тёмный демон, мой любимый, мой
возлюбленный! Твой голос дивен,
как плеск воды за окнами, как ливень
с небес продрогших – позднею зимой.
Как сладко жить в плену твоём! Но власть
твоя страшна. Оставь меня, не мучай.
Я погибаю. Я стою над кручей.
Возлюбленный мой, прикажи упасть…»

…И холодна твоя рука,
и плач беспомощный беззвучен.
Кипит, хмелит моя тоска,
тебя бессонницей измучив.

Как этот звёздный свет в окне
не поглощён ни тьмой, ни далью,
так – не заснув – болят во мне
твои прошедшие печали.

А ты тоску мою смири.
Возьми в глаза свои живые
мои глаза – и говори
слова негордые, незлые.

А ты прочти больному мне,
открыв знакомую страницу,
как серый коршун в вышине
когтит младую голубицу…

Уста к устам – и руку в руку…
Темна, печальна – как всегда —
Невы
высокая вода;
мы расстаёмся навсегда,
мы пьём сегодня на разлуку,
на годы горя и труда.
И всё томит меня желанье
продлить последнее свиданье
и эту сладостную муку
единства душ и тел слиянья, —
твой чудный стон и крик, когда
мы. . . . . . . . . . . .

Город, бывший тобой, – да останется так!

…И ночных, неподвижных теней немота
тишину сторожит,
и в пролёте моста
жёлтый бакен, колеблясь и тлея, дрожит, —
смутный город, что мглой да туманом пронизан —
между мной и тобой,
между небом и мной.
Как он лжив! как он призрачен – город во мгле!
Как бесплотна взметённая тяжесть карнизов!
И одно только правда на страшной земле —
наша смертная близость.

Наше прошлое нищим проходит Сенной,
наше завтра – Садовой, смиряя надежду.
Кроме муки земной,
нет посредника между —
низким небом и мной;
между мной и тобой —
лишь столетье да невский высокий прибой.
В с ё п р о х о д и т, и наше столетье кончается,
только рябь – как столетье – в каналах качается,
да в неметчину воды – волна за волной.
Только тень моя тёмная полночью мается
на Сенной.