Анатолий Богатых - Против течения. Избранное

Горяч и ярок свод небес Востока,
длинны дороги, долги злые сны.
А впереди – во тьме – рабы пророка,
чужого бога тёмные сыны.

Зелёный флаг; зловещий полумесяц,
как век, ущербен. И приказ не ждёт:
в любом бою, в жестокой кровной мести
тебя нательный крест обережёт.

Ах, не про то! И где он – бранной славы,
с равнин дунайских и балканских мест —
наш гордый стяг, омытый кровью правой?
Где Православья, торжества Христова,
стальным штыком, живым Монаршьим словом
в д р у г и х боях спасённый нами крест?

…Так далеко трубач поёт сраженье,
тех перевалов так неясны льды.
Но пыльный ветер в Русские селенья
приносит запах гари и беды.

До утра
не уснуть, себя измучив,
помня дня и ночи связь,
втихомолку матерясь —
вполсловечка, вполсозвучья, —
и тоска глухая, сучья,
с коей дружит долгий век
всякий Русский человек,
не даёт уснуть, зараза,
сторожи её вполглаза —
а вполглаза не уснуть!

Кличешь рифму… Мука, право, —
та же ересь, та же муть:
За распутство и за блуд
черти бабу волокут
на бесовскую расправу,
на потешный чёртов суд.
Что, откуда?! Не уснуть.

Над страной декабрь, и муть
облаков, и ночи темень…

Изнутри взломала темя
мысль-убийца: не уснуть
до утра!

А с утра…
Смотри и слушай, —
как до полночи с утра
выворачивают душу
дел заплечных мастера…

Богом помечен и лирой повенчан.
В святцах не значится имя твоё…
В тёмном Отечестве нашем под вечер
ищет ночлега себе вороньё.

Смертное тело оставил своё
пасмурным зимним, заснеженным днём.
Вечна душа, – и твоей, человечьей,
мчать по дороге высокой и млечной,
мчать незакатным высоким путём,
вечную жизнь обретая в Творце.

Что же в земном ты увидел конце?
Лик Петербурга, туманный и зыбкий,
братьев по Цеху волшебные скрипки,
мёртвых друзей – и подобье улыбки
или ухмылки в собачьем лице…

…Бесталанная родина лучших стихов.
Край закатов горячих. Холодных снегов.
Золотая земля…
Но родная страна
на сто лет чудаками с флажками больна.
Оттого-то и пьёт он, чудак-рифмолов,
день о с ь м о й пребывая в Стране Дураков…

Тепла и света в зимний вечер —
как всем – хотелось бы и мне.
Стою на площади, где ветер
да Пётр Великий на коне.

Да вот – сапожками мерцая,
в песцовой шапке до бровей —
гуляет женщина ночная:
– Ну что ж ты, мальчик?
Посмелей!

А я стою как вор на стреме,
в ней чуя родственность с собой.
Мой труд, – он тоже самый древний,
неблагодарный и ночной.

…Уже на здания резные
ложится мокрый, липкий снег,
уже сапожки меховые
увёл восточный человек.

А я всё маюсь. Тёмной тенью
сливаюсь с тёмным фонарём,
как слился царь на постаменте
с уставшим вздыбленным конём.

– Хоть мгновенье помедли! помедли ещё хоть мгновенье,
и уже не забыть милосердных, прощающих рук
перед сечей великой… но пали волшебные звенья.
О, как призрачно пусто, как мертвенно пусто вокруг!

Отсвет сабли татарской в поднебесье облачном тает
и дымится, дымится кровавым и тусклым огнём.
На ущербе наш век, на ущербе… страна засыпает —
как младенец в утробе – в беспамятстве тёмном своём.

Расскажи мне теперь, как и небо не знало просвета,
как лежала земля бездыханно и немо, а в ней
Благодать воссияла, когда наши земли проведал,
шед из греков в варяги, провидец апостол Андрей. —

Моя поздняя гостья, во времени мы не вольны,
лишь дыханье твоё холодком пробегает по коже,
но глаза открывая, я вижу всё то же:
вечный бег ускользающей волжской волны
и тверское безлюдье. – Рождённой луны
пью настой розовеющий, память тревожа
остывающим отблеском прошлого;
позже
веселят моё сердце рассветные сны.

…А когда после ночи светла голова,
и печален восход, и во рвах при дороге,
обречённая, молча мертвеет трава, —
грусть привычно ясна, мысли только о Боге,
о России, которой прощения нет,
о дорогах её – и куда её след.

И уводят её колеи в никуда.
Ваши звёзды склонились к закату, и немо
небосвод ваш чернеет. Но брезжит звезда,
негасимо лучащая свет Вифлеема.

Позади – гонимое
по миру житьё.
Впереди – родимое
вечное жильё.

Гордость – паче чаянья —
запасая впрок,
долгих лет отчаянья
размотав клубок, —
по Господним пастбищам
протянули нить…

И —
на кладбище
воротились жить.

Над суетой великих перемен
спокойно солнце вечное заходит.
Со мной в угасшем парке ветер бродит
и ворошит опадший жёлтый тлен.
Сиротский запах вянущей травы;
пьянит настой грибной пахучей прели.
Пришёл октябрь, и птицы отлетели.

И не назвать мне близких словом вы.

Сам по себе. Страны убитой сын.
Как грустно мне! во времени отставший,
зову людей, столетье прахом ставших, —
и нет мне отклика живого. Я один.

Но всё не так. И, кажется, не то
опять писал сегодня; научите!
Вон человек в гороховом пальто
за мной идёт… а может быть, простите…
я ошибаюсь…

…впереди ни огня, ни следа,
всё темней и ненастней дорога.
Чёрным паром клубится вода
на проталах – у волчьего лога.
Одинокая стынет душа.
И скрипит – отвердевше и голо —
синий снег под ногами, глуша
жаркий хрип воспалённого горла.

И Всевышнего милость дразня,
возроптал я с бездумностью зверя:

– Почему Ты оставил меня
среди поля тоски и безверья?
Столько лет не молившись ни дня,
не сметая с икон паутину,
я Тебя не отринул, меня
почему Ты сегодня покинул?

Но безмолвье полночной поры
на земле бесприютной стояло.
И неслись – и сшибались миры,
рассыпаясь в межзвёздных провалах.
Павши навзничь, бездушного льда
ощутил я знобящую стылость.
И упавшая следом звезда
в изголовье моё закатилась…