Евгений Гешин - Жизнь по крупицам

Зачем капель стучится в дверь,
в окно врывается без спросу,
и чьей подружкой быть теперь
ты знаешь по чьему доносу?!

Растают мысли, сны… С колен
снега протянут реки к богу —
в день сотворенья перемен
они пожаловаться могут.

Уходишь ты, и слава богу! —
так долго собиралась,
давно заросшую дорогу
всё отыскать пыталась.

Забрезжил маковый рассвет,
и ветер дунул в спину,
уходишь ты, сомнений нет,
хотя б наполовину.

Никто не плачет, не стыдит,
нет выверенной злости,
как будто взял вчера кредит —
а утром – на погосте.

Какой за дверью ныне век,
кто правит в этом мире —
уже неважно, человек
оставил ключ в квартире.

Он ждёт: быть может, из окна
знак истина покажет,
но штор не трогает рука,
не поправляет даже.

Отроги горные крушат
лавины водопадов,
а тут – молчания ушат —
и никого нет рядом!

И в этом, вычурная всем,
оскомина сквозная —
уходит человек совсем,
а для чего – не знает!

Ещё не всходила звезда над Синаем,
и в облаке нимбом рассветы не висли,
и демон печальный тоскливо не рыскал,
над бездной кромешной сомненьем снедаем,

а он в Междуречье мял глину в корыте,
не ведая страха, лепил человека,
хотя в это время сражались на Крите
великие боги эллина и грека.

Он вынес огонь и в холщовом рубище
вручил нам, боявшихся жгучего жала,
кричащих, в обугленном жаром кострище,
но жаждущих стать, словно сталь у кинжала.

Учил в этой жизни: как быть Человеком
и как не стремиться прославиться в Свете,
а, может, ещё о любви за парсеком
на том и на этом единственном свете…

За это и был приторочен к утёсу,
у Чёрного моря в отрогах Кавказа,
где печень ему вырывает без спросу
какая-то жуткая птичья зараза!

За чёрной речкой,
за снегопадом
пришла весна
какую надо,
пришла одна
совсем сырая,
стучит в окно
стыдом сгорая,
стучит, дрожа,
что не откроют,
что вновь замёрзнет
за той горою,
за той рекой,
где стынет омут,
что бессердечным
морозом сомкнут,
где мёрзнут строки
простые эти,
где слабо помнят
о том поэте,
как он стучался
когда-то тоже,
но мир был сомкнут
и заморожен,
и, как не бейся —
твой стук не слышим,
ведь так бывает —
быть где-то лишним,
бывает время,
когда всё стынет.
Оно, похоже,
и правит ныне…

Острова моей тоски,
острова моей печали,
где вы бывшие в начале
многотомного пути?!

Где тот мягкий переплёт
и обложки твёрдой кожи,
что истёрты были тоже
днём и ночью напролёт,

и тот рыжий корешок,
и следы былых тиснений,
что оставил чей-то гений
неизвестный вам ещё?!

Где картинный разворот
и экслибрис еле виден,
где Петрарка и Овидий
провожали до ворот,

где вставали на дыбы
кони, взмыленные сошкой,
и ты чувствовал ладошкой
неминуемость судьбы…

Острова моих утех в
океане разных судеб
на страницах наших буден
не раскрытых мыслей тех,

мне вас больше не постичь.
В этом мире книжной суши
не рассмотришь больше души
сквозь протёртые очки.

В соцветьях спрятанная садом,
суть целомудренно чиста.
Там не найти обычным взглядом,
что скрыто в кущах и мечтах.

Там не сказать себе: ну, что ты —
жизнь прошагать – не мудрено.
Звук пропадёт – есть в мире ноты,
их людям слышать не дано.

За той – последней тонкой гранью
вдруг разрывались небеса,
но сад терпел, пронзённый ранью,
хоть кровью капала роса.

Там цвёл пион, скользили травы,
и в назидание другим
там искуситель влил отравы
сомнений истинам благим.

Но лучше не найти окрестность,
чем райский сад и божий кров…
Катилось яблоко в то место,
где зарождается любовь.

Как жаль тот миг, вдруг пролетевший мимо.
Он дуновеньем был мне в стойком зное дня,
он стужу прошивал горячим дымом,
манил тем образом, что возникал без грима
из складок памяти, из глубины… со дна.

Как был прекрасен он, сбивая спесь с традиций,
ломая лёд и напряженье встреч!
С ним забывалось то, что не должно случиться
нигде, ни с кем, ни у какой границы
и уж, конечно, что не следует беречь.

Он – первый снег, растаявший к обеду,
звезда, взорвавшая тайгу,
и поцелуй сутра в рождественскую среду,
и вечером звонок: уже к тебе я еду…
И тишина, которую найду.

Всю жизнь молись, его желая, то есть
за озарение, за всплеск, неуловимый блик,
за то, чтобы однажды убежавший поезд,
финальною строкой врываясь в повесть,
на рельсах устоял в последний миг.

За загривком города,
улицей заученной,
жизнь подкладкой спорота
с пальтеца в закусочной.

Жизнь крестом помечена,
на груди хранимого,
зажигала свечи нам
на помин любимого.

Мы живём безропотно
под её планидою,
наше время соткано
из ошибок, видимо.

Удивленье прожитым —
как тоска за печкою,
и хоть лезь из кожи ты,
хоть тряси колечками…