Александр Петров - Тут и там

У первой лицо
в огневых точках,
как в веснушках.
Лица второй не видно.
Она взвилась свечой
к солнцу и свет
излучает потомкам
и грядущим векам.

А мы, потомки,
вникаем в потемках
в души поэтов,
сведенных теми
на нет.

Души,
оказавшись в нетях,
приобретают лицо.
И у молодых
вид стариков.
Им тогда
уже было сто лет.

В один год
они жили два.
И три. И век.

Резню
предназначенную для всех,
не Бог весть кто,
а он, она,
до дна глотнули.

Узнаешь резьбу
общей судьбы
в стихах
со сноской: автор убыл?

Не снес головы,
единственной,
в головокружительные годы.

На переломе года,
в последних числах декабря,
была опубликована статья
о том, что отыскан ров,
куда был зарыт
Осип Мандельштам.
Там есть чертеж,
и в нем все налицо:
саперная сопка,
крепость, бараки, лазарет,
где так и не лежал поэт,
как думал искусствовед,
чья это была находка,
хоть находка слово не то.

Уже после него, зэк
очевидец описал смерть.
Холод. Карантин. Тиф.
Их повели на санобработку.
Но без воды. Мандельштам
сдал в жар-камеру одежду
и в одевалке, гол,
свалился на пол.
Уголовники тело
облили сулемой,
вынесли на двор
и, отметив Новый год,
втоптали в морозный
каменный ров.

Ему, рожденному в ночь
со второго на третье января,
по Юлианскому календарю,
не умирать было весной
или в летнюю жару.
Пламени было невмочь
поглотить поэта-осу.
Под силу оказалось
камню и льду.

Он не был равен им,
бронированным,
стальным?
Полный диск луны
был виден в декабре
не раз, а дважды
над Кремлем.
Лишь для невежд
в делах небесных
то был сюрприз.
Знатокам гнезда
(слепой ласточки)
на ладони поэта —
осуществление надежд.
Наступилб что в лоб,
почем зря,
Мандельштама год.

Два брата. Одна сестра.
Родились в одном и том же
двадцатом веке.
Один брат родился в России.
Один брат родился в Германии.
Сестра родилась в Польше.
Все трое родились
в одной и той же комнате.
У брата, который не русский,
сын француз.
У брата, который не немец,
сын не француз.
Он не поляк. И не русский.
Сын свой собственный предок.
У сестры нет сыновей.
Она вечная девушка.
Прозрачная как воздух.
Легкая как пепел.

Смерть —
расстрел в подвале —
спасла их от забвения.
Смерть
рукой суровой
дала им в дар
венец страдания.
Смерть
от пули,
огневой кистью
блеск вкруг их голов
запечатлела.
Но сияния,
после падения,
пришлось ждать
почти век.
Время
без начала и конца —
не человек —
скорописец.

Как у вас тут?
Где тут?
Наверху?
Тут.
Наверху тоже тут.
Жмут.
А тут?
Внизу?
Тут.
Внизу тоже тут.
Внизу поют.
А тут?
Где тут?
Налево?
Тут.
Налево тоже тут.
Налево кнут.
И тут?
Направо тоже кнут.
И тут поют?
Поют.
И когда их бьют?
И когда их бьют.
И убьют?
И убьют.
Но поют?
Поют.
Ты шут?
Тут.

Тут
вроде врут,
что там
бьют битый час
по голым жилам
и по хребтам.
Ну их к чертям!
Лишь бы не
по головам!
Один открыл уста,
чтобы наполнить
живот
хоть виртуальным свитком,
а получил по зубам.
Должно быть
красавицам
там хорошо!
Хлестают
всех фей там
по попам
и по хвостам.
Девушкам
кончают
в рот.
Дроботунов мечта —
секс без забот.
Таким там
предаются мечтам?
Любят они и говорить
по душам.
И исповедовать
народ с крестом!
Но если кто
сойдет с их креста,
бьют в набат
и кричат
благим матом.
Что, там
тарарам?
Тамтам.

Мальчик прислуживал
в русской церкви в Белграде
в белом стихаре.
Перед алтарем, со свечой,
он стоял между Спасом
и паствой,
молившей за себя и тех,
кто остался на кресте.
Они сошли. Каются ли в этом?
Или же они хлеба,
убраны Его рукой
и ссыпаны сюда в амбар?
Ведь светятся у них
в глазах
поля, покрытые жнивьем.
За церковной стеной
их ждет
несожженный корабль.
А мальчика дом.
Здесь восприемник
вложил ему в уста
иной язык,
пьянящий его
своим вином.
Но, вот, он молится
на том
ржаном, родном.

На кой черт
я в моем оркестре
главный дирижер,
когда первую скрипку
играет парень —
и не старый и не молодой,
ростом карлик,
своего прозвища
достойный —
Диабло.

Его без толку
убеждать,
что в звукоряде
вообще возможен
лад.
Чертовски хитрый,
спросит он —
«А на кой ляд?».

«Ведь мыслить,
что суть мира в красоте,
в добре, в ладу
и в полноте бытия,
и что в искусстве просвечивает
мироздания идеальная основа —
не что иное,
как чтить снова
богиню древних славян —
Ладу.

Нет, здорово,
что вокруг
ее сердцелистной липы
девушки водили
хороводы.
А у меня, кстати,
рождаются из ели
гипнотические скрипы.
Но соблазнение трением —
к чему?
Не спасет же
дочь Зевса
Гармония
своим сладкогласием
никого от падения,
от гибели,
от тления.

Господин
обворожительный дирижер,
воздушного корабля кормчий
(и тем не менее зануда),
позвольте, пусть вам объяснит
запретных истин
и языков толмач,
и скрипач ниоткуда,
что исходная черта
искусства —
сюрприз!
Вдруг в звуковом
ладу – раз-лад!

Верь, не верь,
в плавном звучании,
не только оркестра,
неожиданный звук,
похожий на пение дверей
или на треск дерева,
на вербы хлест —
это судьбы всплеск,
ее властный стук
и блеск».

Да, скрипач,
возможно, ты прав.
Но вопрос, вот вопрос,
Диабло мой,
как быть в ладу
с судьбой?