Александр Петров - Тут и там

Параллельное мое измерение —
защищено оно
тишиной,
ну, как дом
приосенен крестом.
За семью
печатями немоты
стоит
четвертый чертог.
В него не проникнет
ни голос из гортани,
ни воздыхание
души.
Не нарушит тишь
ни тени шум,
ни глухого колокола
гул.

Но вдруг как будто
с трубой ангел
пролетел.
В безветрии
слышно
дыхание ветра,
в молчании —
светлых гласных разгул.

И под строгим
дозором
раздался в этом измерении —
оно без путей и дорог —
зов таинственного
рога.
Отозвалась
oboa d'amore.

Умер я,
что ли?
На безмолвном полотне
звонкий рисунок
крина
поет без усилий.
В безначальном беззвучии
звучат ароматы
лилии.

Людвиг Таинственный,
ван Бетховен,
отец девяти гармоний
(не узнававший под старость
своих дочерей),
даже в «Пасторали»
не подражал
просто звукам ручья,
соловья, грома.
Маэстро чертил
на незримом полотне,
как у словесной твари
на божьей планете
и в жизни природы
звучит страсть зачатия,
беременности нежность
и радость, с которой
кончаются роды.
И, конечно,
запечатлял трепет испуга
в присутствии недруга —
смерти.

Пётр Скрытный,
Чайковский,
пленник отчаяния,
образ судьбы
воображал как —
стук.

Ведь слово,
любовь,
оно – звук.
Вселенная тоже – звучание.

Густав Противоречивый,
Малер, учитель,
блуждающий по морям,
и блюститель
земных песен,
тем не менее
замыкался плотно
во внутренний мир,
тревожа его,
как алькоголь печень.

И хотя я не мастер по созвучию,
но внимаю и я жужжанию
красной лилии
и прислушиваюсь,
как из её дыхания
на мою ладонь
течет в обилии
мед.
А кто там поёт?
Кто стонет и плачет?
Колено? Плечо?
Лоб?

Снишься мне,
парижская москвичка,
девушка двадцатишестилетняя,
корнями с проспекта
фельдмаршала Михаила
Илларионовича,
характером снежная,
волшебная.

Снишься мне, князю,
князя Кутузова старше,
по прожитым годам,
конечно…
А говорят, что в смерти
время не в счет,
что в мире ином
все морщины сглажены
и все мы ровесники.

Но князь, хотя к познанию
подсознания склонный
и сединой овенчанный,
о секретах Танатоса
и Хроноса
мало ведает,
почти невежда.
Ему иногда
только кажется,
что перед дверьми
энтропийного ада
бывает он
скрытыми прелестями
вдруг воскрешен.

Снишься мне,
парижская девушка,
москвичка корнями.
Надо мною стоишь
как трилистная арка,
выше всех крыш и башен
на площади Клиши.

Станцуй мне,
прошу,
последнее,
должно быть, помнишь,
белое, зимнее
танго.
И вот одной ножкой
девушка-арка
в облаках,
другой
на моё плечо
снизошла.

И светится она
лучом
у меня в темноте,
где змей,
все ещё яхонтовый,
просыпается под ребром.

Горят его глаза,
хочет он,
не чуя бедствие,
чтобы мышка,
с чёрно-лиловыми зрачками,
прибежала с арки
к нему в берлогу,
в сумасшествие.

Снишься мне, парижская
девушка,
корнями москвичка,
чародейка,
одетая как
гречанка,
с копьем
в руках.

Богиня,
змея
давай убъём
или же лаской
его угомоним,
вдвоём.

Нет,
ты – не тень.
И зря
твердишь,
что ты лишь
отражение мое.

«Я тень твоя, —
твой слышен шепот —
незащищенного
от полночных,
бессонных лучей.
Я только тёмное
пятно в взолнованной
тишине,
глубоко в тебе,
на дне.

Наверное —
не умолкает шелест —
ты любишь образы…
Ну, вот и образ,
вот и вид мой мгновенный,
как явление иконы
в пустыне.

Я привидение
в разбитом зеркале
лба.

Вернее,
если хочешь,
призрак черной кошки
на внутренней
и раскаленной
поверхности виска.
Словом,
я – та».

Нет, ты не
невидимка.
Забыла
облик свой,
обиженной?

«Я не твоя преданная
вздыхательница,
не девица-поклонница.
Я железобетонная,
с ног не собьёшь;
они, как у балерины, —
стальные.
И нервы,
тоже».

Нет,
ври – не ври,
но твои нервы
не чугунные,
не отлитые
в доменных
печах.
Да, ты девушка-солдат,
смелый воин,
даже когда на поле боя
остаешься одна.

Не то что я, —
иной у меня сплав,
и не металл,
и не черный.
А голова —
сегодня на плечах,
а завтра, быть может,
в корзине.

Но нервы
у нас двойники,
та же чувств
напряженность,
и, что ж,
та же дрожь.

«Я уже не горю!» —
сказала жар-птица.
А парень ей
в ответ – «Гори!»

«Гори внутри,
как уголь,
жаром
и снаружи
опереньем.

Перо твое
– луч.
Живуч, могуч,
не застится
ничем.

Сказочный герой
твоим лучом
сердце царевны
разогрел, как сургуч,
и присоединил
к себе —
вернул дереву
золотой иверень.

А тебе
я верный,
как бумаге —
перо.

Голову тебе отрежу,
сердце выну,
черное пламя начну пить,
о жар-птице, девице,
буду мечтать,
писать, говорить».

Вот, кажется, как
в сказке – «вдруг!».
Человек,
добряк он или чудак,
сноброд или сумасброд,
скользнул,
без казни,
болезни, возни
и тормозни,
в последнюю четверть жизни.

В нем,
бывает нередко,
ночная бабочка
не спит. А в черепе
горит лампадка.
Он становится
человеком-ночником
и чувствует, как
на спине
часы спешат, считая
его век.

Последняя четверть
луны
ходит вкруг
его головы.
И спутницы темной,
воровки
(потому и светит),
тело тоже стареет,
но она новолунье
носит в запасе,
как имущество,
унаследованное без заслуг.

Число дней,
часов, секунд
до её возрождения
словно врезано
в камень,
лунный или земной.
Она сегодня
вываливается,
как старуха у Хармса,
из окна,
а завтра на веточке яблони
будет сидеть – красивая, молодая,
вроде, без греха.

Не то что он,
человек!
Он – беззапасный.
Всё, что годами
копил, хранил, боронил
от порчи, прятал – зря!
Не впрок!
В запасе у него
не когти,
как у кошки —
смерть не вспугнет,
когда стукнет срок.

Четвертой четверти
конец не отсрочить,
как свадьбу.
А блины,
водка, селедка, икра —
годны для покойника
и для жениха.
Как и труба.