Александр Сытин - Избранное

Неудержим, как горная река,
он времени не знал в себя вглядеться.
И, почитай, почти до сорока,
смеялся он:
«Оно какое – сердце?»
Но в яростной дискуссии одной
он ухватился за сердце рукою.
Пол ускользал, туманилось окно.
И мысль взошла:
«Так вот оно какое!»

Состарилась у гроба: слёзы душат,
а следом – безразличье настаёт.
А давний друг – тоскливо равнодушен.
Не зная, что сказать, кепчонку мнёт.

Он неприязнь к обряду не скрывает.
Уж этот ему траур! Этот плач!..

И вот уже трясётся на трамвае –
не опоздать бы на футбольный матч…

Конечно, много мёртвому не нужно…
Кепчонку скинь на несколько минут…

Но если это называлось дружбой –
то что ж тогда
предательством зовут?..

Как хрупко тельце сына моего!
Как тянется к защите он, доверчив,
от холода, от боли, от всего,
что страхом надвигается на плечи!

А мы вот уезжаем.
Много раз.
От маленьких ласкающих ладошек,
От тёплых щёк.
От любопытных глаз.
От смеха Ленок, Димок и Алёшек.
Чтоб где-то там, за тридевять земель,
такую нежность ощутить внезапно,
такую грусть –
что можно онеметь,
не ринувшись на юг или на запад…
Бежит за ворот мокрая вода.
Деревьев не видать за мокрым дымом.
Но папы возвращаются
всегда
и к Ленкам, и к Алёшкам и к Вадимам.
Огни, огни. В горах и в городах.
Бессонниц много есть на белом свете.
Да, папы уезжают иногда –
чтобы понять,
как дороги им дети.

Глаз не радует простор,
серый, заунывный.
Вечер ливни распростёр.
Над степями – ливни.
На оконное стекло
призраки осели.
Поезд давит на крыло
серой карусели.
Ощутимый ровен пульс.
Ровное дыханье.
И усну я и проснусь
в ровном колыханье…

Ненастье и степи. Хотя б мелколесье!
Хотя бы хилое, на ржавых кочках…
Подо мною жалуются, стонут рельсы –
и вечер весь, и в бессонницу ночи.
А утром – солнце. И нет степей.
Покатые рыжие крыши.
И ветер на этих широтах теплей.
Хоть к северу, в общем-то, ближе.
И речка. И мост, задыхаясь, гудит..
И, словно из детства записка –
Малыш. И подлещиков низка.
И дрогнуло вдруг,
и забилось в груди
прозрачным осколочком:
«Близко!»

Я бродить по траве и листве не отвык.
И пока не потерян настрой –
разуметь голубой и зелёный язык
и вдыхать шампиньонный настой.

Где доверчивость звука, движенья, мазка,
где игра и любовь – не таясь,
там немыслима скука и странна тоска,
страх не помнится небытия.

И не хлынет однажды отчаянья муть
и естественно
где-то в пути
не проститься, не выпасть,
а словно уснуть,
в эти стебли и в цвет
перейти…

Не обходя своим вниманьем
ни крыш, ни скверов, ни дорог,
он откровеньем,
обещаньем,
доверьем лёг
у ваших ног.
И вы, на искренность настроясь.,
лицом и мыслью прояснев,
спокойны, если ваша совесть
чиста,
как этот первый снег.

Снег качается на стропах.
Снег кончается
на тропах.
На лыжне.
На спицах просек.
На пеньках. На лапах сосен.
Свил гнездо, прилежен, мирен,
в мирном море, в белом мире.

В светлом конусе окошка
низколобенькой сторожки –
бьются белые войска,
вьются пчёлы у летка.

…Зажигает звёзды вечер.
В небесах молочный след.
На душе улёгся ветер.
Мягкий снег.
Ровный свет.

И вот запахло тополями…
А прежде медлила земля.
А прежде сомневалась что-то,
апрель меняла на октябрь,
о чём-то сожалела слёзно,
рядилась в скучные тона.
И вдруг – запахло тополями.
Но прежде – долгий майский день
текло сиятельное солнце.
А после в «классики» сыграл
весёлый дождик на асфальте…
и вот – запахло тополями.

Пробежала босыми ногами
заискрившимися лугами.
Загляделась в притихшую речку –
искупалась в парном молоке.
И забилась под ловкой подсечкой
в загорелой ребячьей руке.

Два дерева возле дороги –
Друг к другу вершины склонив.
В тумане
их длинные ноги,
папахи зелёные их.

И издали кажется:
встреча
приятелей старых.
И вот –
друг к другу приближены плечи.
А время плывёт и плывёт.
И дым сигаретный струится.
Забыты семья и дела.
Волненьем отмечены лица.
Доверье меж ними
и лад.
Забот у них будто
не много.
Ждут женщины будто
не их…
Мужской разговор у дороги.
Касается
только двоих.

Наконец-то дождь ударил!
Дождь ударил в барабаны.
«Отряхнись, земля, от пыли!» –
тонкой струйкой прозвенел.
Ухнул басом контрабаса.
«Остудись, земля, от жара!
Пей, земля!»
И пискнул мышью.
Заурчал котом довольным.
Квакнул радостной лягушкой.
Воробьём чирикнул.
«Пей же!
Распрямись, трава сухая!»
Зажурчал ручей по полю
тонко, жарко, как кузнечик.
Листья хлопают в ладоши.
Пьёт земля.
Живёт земля!

Лес, словно губка, втягивает темень.
Аж чёрен. А луга ещё ясны.
Но скоро и они уже тесны.
Сухим теплом спокойно дышит камень.
Но вот и он уже теряет лик…
Я упаду, раскинув руки длинно.
Горячий земляничный сок земли
начнёт спокойно впитываться в спину.

Горит восток осиновым листом.
Лесной настой живительнее чая.
Во мху, за пнём, ореховым кустом
сентябрь тишайший таинством встречает.
Прекрасная дорога наугад!
Здесь всё так неожиданно и ново!
Вот к деревеньке выводок опят
торопится от зарослей ольховых.
А здесь над шляпкой розовой склонюсь
и поднесу,
сдержав дыханье,
руку.
Отличья шляпки знаю наизусть.
Влажна она на ощупь и упруга.
Но стоит отвести в сторонку взгляд –
и праздником нечаянным одарят
головки шоколадные маслят
и сыроежек синие медали.
Какие краски выложил сентябрь!.
И листья, лаской позднею пригреты,
как бабочки-лимонницы летят
на эти разноцветные береты.

Вот когда я на пенсию выйду,
отдых дам и душе и уму,
я, конечно, забуду обиды
на судьбу, да и зависть уйму.

Я пойду по сморчковым апрелям,
по черничным июльским краям,
по пеньковым опёночным прелям,
на метельный призыв октября.