Александр Сытин - Избранное

Я, бродячий, свободный, безвинный,
не желающий лучшей игры,
торговать буду нежной калиной
до ноябрьской подснежной поры.

И на стёртых прилавках базара
разложив дорогие дары,
опалённый осенним пожаром,
я скажу: «Подходи и бери!
Не стесняйся, мне денег не нужно.
Слышишь, сколько я леса принёс?
От меня пахнет солнечной стружкой –
это жёлтые листья берёз.
От меня
пахнет груздем-чернушкой
и брусникой – хоть пробуй на вкус!
А на мягкой и рыжей опушке
мне орехи пожаловал куст.

В волосах и бровях моих ветер,
что у ног увивался осин.
А какого я белого встретил!
Ты уважь меня – ты расспроси…»

А старик, сизоносый и ржавый,
что с грибами торчит круглый год,
зло сверкнёт на меня и, пожалуй,
отвернувшись,
меня проклянёт…

В аннотацию загляну.
Полистав, оценю: «Годится».
На прилавок уже не верну.
В книжный шкаф мой ляжет пылиться.

Пробегу глазами стишок.
Тонкий трепет поймаю строчек.
И порадуюсь: «Хорошо…»
Этак походя, между прочим.

Всё – на завтра, на «после», «потом» –
в обещание светлого пира.
К факту – фактик и к томику – том.
Обрастай ожиданьем, квартира!

Ах, каких наслаждений гора!
Вот наступит время безделья,
И начну я с утра до утра
поглощать это чудное зелье…

Будет время – и доберусь.
Окончательно разберусь.
Прочитаю, что захочу.
Разгляжу. Изучу. Заучу.

Будет время…. Вот будет время…

Когда над землёю летаешь,
взираешь на мир с высоты,
мне кажется, что обретаешь
божественный мир доброты.
Так всё с высоты откровенно,
мало так
и обнажено,
что сердце твоё непременно
отцовской тревогой полно.

И хочется ринуться сверху,
прикрыть своим тонким крылом
и пашни, и горы, и речку,
и город, где мирно живём.

Растёт цветок.
Из солнечного спектра
он выбрал цвет. И радуется глаз.
Подсолнухи ломаются от ветра.
Бьют родники.
И вспыхивает газ.
Гремит гроза, пропахшая озоном.
Дымит труба. Несутся поезда.
И бабочка порхает над газоном.
И соки устремляются
к плодам.
Под пальцами рождается элегия.
С улыбкой лепит первые слова
дитя.
Мир жив, покуда есть энергия…
А я живу – покуда мысль жива.

Скопирован крапивой контур дома.
Площадка возле – двор когда-то был.
Но до сих пор всё жмутся к ним знакомо
деревья, тропки, редкие столбы…
Труба печная… Нет, не от пожара.
Ушли сначала дети. Кто куда!
Привычных вёдер тщетно ожидала
в колодце застоялая вода.
В полях всё васильки. Да молочаи.
За хлебом – в город.
«Эк настала жизнь!»
На письма всё ж обиженно молчали.
Потом перекрестились – и снялись…

Там всякие.
Выдумывают плазму.
И вкалывают просто за рубли…
Как мало не поддавшихся соблазну,
сумевших не отречься от земли!

Хозяйским обойдённые вниманьем,
сутулясь, чахнут яблони в саду…
Начало ли, конец повествованью?
Но я и там ответа не найду,
где, раненые памятью о лете,
ещё держа глазами васильки,
накормлены, при тёплом туалете
тоскуют о деревне старики…

Заботу о ней
проявляют.
Укрыли в асфальт провода.
Из шланга её поливают –
журчит по асфальту вода.

Под стволик, асфальтом зажатый,
кладут удобренье: расти!
Есть шефы – из школы девятой.
В чести у них липа. В чести.
В достатке и солнца, и влаги…
И, сил животворных полна,
цветы, как победные флаги,
в июле раскрыла она…

Но только… Не будет похожих.
Асфальт неподатлив и груб.
Слетают под боты прохожих
созревшие шарики. Хруп!
И листья слетают урочно
на мокрые чьи-то следы…

И запах забылся цветочный.
И смыло с асфальта плоды.

И словно какая-то малость
ушла из её красоты.
И словно в ней что-то сломалось.
Весна. Но унылы листы.

И снова цветения время.
Но что ей цветы без числа,
коль некуда сбрасывать семя,
чтоб новая жизнь проросла!..

Её к земле тянули яблоки.
Струились трещинки ствола.
И вот с колен подняться на ноги
она однажды не смогла.

Но снова цвет держала бережно,
как бы приподнятая им.
И вновь цветка не стало белого.
А стал он шалом наливным.

И вился аромат над кроною.
Не замечал случайный взгляд
ствола уродливого, чёрного.
А видел: яблоки висят.

Сгибалась медленно до осени.
Как снегирей пылала стая…

Пока не вызрели – не сбросила.
А после рухнула – пустая…

При самой удаче великой
(Не вспыхнет большая война.
Спасусь от болезни столикой.
Не тронут огонь и шпана.
Удастся сберечься от зелья.
Меня не завалит безделье.
Не высушит зависть. Иначе –
минует любая напасть)…
При самой великой удаче
мне в эти года
не попасть.

Зачем же я взглядом тревожным
опять и опять загляну
в тот край, для меня невозможный,
в запретную эту страну?
Враждуют ли там? Перестали?
Как нервничают города?
И чист ли там воздух?
Чиста ли?
Жива ли речная вода?
Слышна ли там песня удода?
Не вымерли
кобра и волк?
Зачем мне такая забота?
Ведь я же
навеки умолк.
Давно погрузился в потёмки…
Но острые щупальца глаз,
ещё не родившихся, странных
(потом они будут – потомки)
тревожат из далей туманных:
«Ты помнишь,
ты помнишь о нас?»..

А в мире тайн всё меньше.
Разве диво?
Теперь так модно открывать секрет!
Покровы с тайн срываются ретиво.
Чему вы удивляетесь? Их нет!
Их нет, чудес!
А в цирке – просто фокус.
А книжку эту написали ТАК.
А ТАК кино рождалось.
Очень просто!
Как страшно всё!
Как всё тоскливо просто.
Ведь верил в чудо маленький чудак!

А сердце-то – одни желудки эти…
Душа? Да просто выдумал поэт!
Всё просто!
Просто происходят – дети!..

Вот-вот…
А тайны кончатся на свете –
какой тоскою выстудится свет!..

Не довелось – во главе парада.
Работал, где скажут, что дадут.
Но вот и ему досталась награда –
медаль за доблестный труд.

Вот в полдень в цехе народ и собрали
по случаю по сему.
И поздравляли, и руку жали.
И хлопали. Как не ему.
Он плохо видел, неважно слышал.
Стоял в голове гул.
Потея, он к микрофону вышел –
как будто с обрыва шагнул.
Толпа столикая в дрожь бросала.
Горло сковал испуг.
Но что-то, горевшее в полнакала,
вспыхнуло в нём вдруг.
– Товарищи, я говорить не умею.
И в хоре я не пою.
Я две вот этих руки имею.
И голову, значит, свою.
Спасибо, страна мой труд разглядела.
Большое значенье – медали.
Но если руки скулят без дела –
на кой, извиняюсь, дали?..
Нет, говорят, сырья на детали.
Мы все невиновны вместе.
Тебе же двести нарисовали?
Ну да… Только я не про двести.
А если и ТАМ так медали дают?
Показывать не устали.
Ведь сколько металлу! И льют, и льют!
Ведь каженный день медали!..