Виктор Брюховецкий - Сквозь любовь и печаль

А наутро вёдро снова.
Ни росинки, ни следа.

Вновь гудят провода, и шумит непогода,
За окошками март, с кровли падает снег,
И крестьянин пешней у тесового входа
Рубит лед…
А столетья назад печенег
В эту пору готовил коней для похода,
Потому что весна растопила снега,
И славяне уже расчищают ворота,
И скотину готовятся выгнать в луга.
Будет славный набег!
Но оставим все это,
Семь веков – долгий срок. Уйма календарей.
Новый день, новый график и новая смета,
И проблемы иные стоят у дверей.
А душа так болит! – норовит оглянуться,
Посмотреть на дедов, подсобить им рукой…
Первых мартовских луж серебристые блюдца
Рассыпаются в прах и шуршат под ногой.
Я иду по селу и прошедшее вижу —
Весь я в прошлом! – и любо мне это житье,
Высеваю овсы, крою заново крышу,
Проверяю силки, поправляю копье…

Весенний день…
В окно смотрю —
Калины куст, ольха, береза…
Смотрю и прозой говорю,
И нравится мне эта проза.
И этак нравится, и так…
А в доме тихо, только в печке
Дрова потрескивают в такт
Мерцающей в лампаде свечке.
Поет сверчок, гудит в трубе,
Скворешник пуст и чалый мерин
С былинкой сенной на губе
Стоит, задумчив и растерян, —
Пора в хомут…
А я молчу,
И на крыльце не появляюсь.
Я по стеклу ногтем стучу,
И, нос прижав к стеклу, кричу,
Что я работать не хочу,
Я нынче прозой занимаюсь,
Что для меня сейчас она
Хмельней работы и вина.
Не горься, мерин, спи родной,
Считай, что выпал выходной…

А я переверну песок,
И напишу наискосок:
«В белом плаще с кровавым подбоем…»

Я с рассвета на лугу.
Пороха не берегу.
Влет стреляю – мажу, мажу, а сидячих не могу.

Это Колька Пустовой
До сидячих сам не свой.
Ходят слухи, что у Кольки, вроде, что-то с головой…

Долгий путь. Встает луна
От росы пьяным пьяна.
От росы ли, от луны ли голова моя хмельна.

Я шагаю напрямки.
На плетнях висят горшки.
Я по крынкам не стреляю, мне такое не с руки.

Не летят и не сидят,
В небо донцами глядят.
Черепки от этих крынок в нашем доме не едят.

Я за утками ходил.
Сети ставил, рыб удил.
Пуст рюкзак, одна утеха – никому не навредил…

Утром снова на луга
Сено вешать на рога.
Небо звездно, будет вёдро, самый срок метать стога.

Ах, июль…
Золоченые стежки!..
Неба, солнца и воздуха смесь…
Мы подроем на поле картошки,
Будем печь их в жестянке и есть.

Ни упрека не будет, ни вздоха.
Подрывать – это не воровать!
До чего же прекрасна эпоха,
Если эту эпоху не знать.

Вот сидим мы, сопливые люди,
У ночного степного костра,
И луна в оловянной полуде
И строга, и чиста, и мудра

Озирает нас пристальным оком,
Брызжет синей росой по меже,
И рождается мысль о высоком,
О сакральном почти.
О душе.

Машет курица крылом:
– Старый дом идет на слом!..
Псина воет, козы скачут,
У коровы глаз косит,
Ребятишки хором плачут:
«Дядя Вова… паразит…»

Дядя Вова-паразит
Дому трактором грозит!

Дядя Вова ходит важный.
В животе его арбуз!
Наверху колпак бумажный,
Тараканий желтый ус,
Брюки в масле… сапоги…

Как нажал на рычаги!

Грозный трактор! Настоящий!
Карабасово лицо…
Как задрал свой нож блестящий!
Как наехал на крыльцо!..

Захрустело все, поплыло
В мураву-траву, в ботву…
До утра собака выла.
Что – собака…
Сам реву.

…И пахли мои варежки и пальцы
Сосной и мандаринной кожурой…
Каникулы! Мороз!..
Сестренке – пяльцы
И мулине. А я, хоть волком вой.

Спасали книжки. Половцы и витязь,
Сражение Руслана с головой…
Стояло небо синее, как ситец,
И солнце отдавало синевой.

Гуляния пронизан мелким зудом,
Я оттепели ждал, но север лют!
А скоро и рождественские будут,
А после них крещенские придут…

И, как личинка, прогрызая кокон,
Зачитанными книжками шурша,
Я на простор смотрел сквозь стекла окон,
В оттаявшую дырочку дыша.

В березах вязнет золото лучей.
Мороз под сорок или даже ниже.
Дым падает и катится по крыше.
Полозьев скрип все ближе, все звончей.

Обоз зарылся в куржаках, туманах.
Серебряные кони, как в дыму, —
В звенящих сбруях, в ледяных арканах.
И сквозь ресниц пушистых бахрому

Глядит возница. Весело смеется,
Бьет глухо кнутовищем по пиму.
Я тоже весело в ответ смеюсь ему,
Мол, все путем… А что мне остается?

Не плакать же. Да и к тому ж мороз
Все слезы выжал. Не осталось слез.

По лезвию каленой стали
Стекла роса и рассвело,
И кони у колоды встали,
И задышали тяжело.
А на поляне, под березой,
В рассветной дымке голубой,
Задерганный колхозной прозой,
С отвисшей мокрою губой
Стоял Гнедко. Не шевелился.
Один. Понур. Мослы… бока…
Казалось – он сюда явился
Из бронзы и стоит века,
Как памятник суровый – быту,
Тоске, налитой по края,
Уздечке старенькой, копыту,
Косматым лентам из репья.

С золотым тугим зерном
Поезда идут на запад.
Грай ворон над полотном.
Дыма шлейф.
Пшеничный запах!..

Понимая груз по звуку,
По скрипению осей,
Я внизу хожу по лугу,
Я пасу своих гусей.

Гарь летит,
Вода рябит,
Паровоз в трубу трубит,
Над закатом белый облак
Красным золотом подбит!

А когда, идти устав,
Остановится состав,
Сквозь бурьян наверх по склону
Подбегу с мешком к вагону,
Сыпану в мешок зерна —
Не ругай меня, страна!

Шито-крыто, нет погони…
Над водою, над ручьем
Гусь берет зерно с ладони
И гогочет ни о чем.

Он гогочет ни о чем,
Он не знает что почем,
Что из всех гусей окрест
Только он пшеницу ест.
Хорошо ему, гусю,
Что не знает правду всю…

На пути из Алейска, где березовый лес,
Я присяду на рельсы, а, точнее, на рельс.

Прогрохочет составов сталь натруженная,
Маслом, хлебом и салом перегруженная.