Виктор Брюховецкий - Судьбы суровый матерьял…

Я сам ворую кокс и сам его вожу.
Он легкий и мешок я довезти могу.
Я просыпаюсь в пять и сонный ухожу
К товарным поездам, идущим сквозь пургу.

Охранники меня приметили давно,
И как-то раз, поймав, один из них сказал:
– Ты приходи, малец, когда еще темно,
И черный не бери. – И кокс мне показал.

И указал тупик с вагонами в снегу,
И показал вагон, горбатый от угля…
Я приходил к нему завернутый в пургу
В тот час, когда в зарю вот-вот влетит земля.

В морозном январе тот маленький мешок
Нам поставлял тепла на три-четыре дня.
Хороший человек придумал этот кокс,
Придумал и не знал – как выручил меня!

И вижу как сейчас: плита раскалена,
И я учу букварь в уютной тишине,
И мысль моя чиста, и жизнь моя ясна,
И Главный Прокурор не знает обо мне.

Мы идем на базар – Колька, Юрка и я…
Нам на долгую жизнь от базара осталась,
Словно высшая милость, великая малость —
Фотоснимок. Эпоха! Кусок бытия.

…Мы стоим на подмостках средь белых холстов,
Три осколка войны, три песчинки России.
И фотограф прикрыл наши ноги босые
Самодельным венком из бумажных цветов.

А за стенами солнце и крики детей,
И тяжелая ругань, и воздух сопревший,
И пустые штанины – теперь их всё меньше —
И тележные скрипы, и дух лошадей.

Здесь, на этом базаре, сапожник-карел,
Наш сосед, посылая проклятия Богу,
Продал три сапога. Все на правую ногу.
Он в то лето под осень от водки сгорел…

Мы бродили меж тощей и сытой возни,
Мы смотрели, как пьют, как воруют цыганки.
Вся огромная жизнь! И с лица, и с изнанки…
Кто там думал о нас в те нелегкие дни?

Да никто! Но остался кусок бытия,
И остался фотограф, дарующий милость,
И стена из холстов, за которой дымилась,
Как на сцене огромной, планета моя.

И случится – когда подступает покой,
Я беру это фото, как пропуск в те годы,
Где на шумных базарах сходились народы,
И холсты, словно полог, срывая рукой,

Я вхожу на базар. Я иду и смотрю…

Оно – по стеклам, по крылечку,
По старым слегам на шесток
Перетекло,
Потом овечку,
Потом коня точеный бок
Позолотило, развернуло
К себе подсолнух, а потом
Как будто жаром потянуло
И тополь шевельнул листом;
Стекла роса на кончик стали
Косы, почуявшей светло,
И согреваться руки стали,
И сделалось ногам тепло.
И очарованный соседством
С огнем, пробившим облака,
Я и не знал, что это действо
Мне детство дарит на века.

В небе коршун высокий, скирда на подворье,
На заборе качается хмель во хмелю,
Крепко меченный оспой корявой и корью,
Я картошку печеную крупно солю.

Солнце вязнет в кустах. Переполнены кадки.
Стриж застыл на лету и повис в проводах
Нотным черным крючком. Наш сосед на трехрядке,
Не спеша, подбирает лады на ладах.

Что за новая песня, о чем и откуда?
Как он звуки стыкует и вяжет слова?
Всё яснее мотив, всё доступнее чудо,
Всё светлей и печальней моя голова.

Я не знаю еще, что запомню всё это
На всю жизнь, навсегда, до известной реки…
Дышит медом высокое жаркое лето,
О прошедшей войне говорят мужики.

Кони, звякая сталью, идут с водопоя,
Золотою свечою стоит благодать,
И любая мечта, и желанье любое —
Всё исполнится, только успей загадать.

Звезд вечерние тени
На вечернем лугу.
Упаду на колени —
Припаду к роднику.

Я над ним, как над бездной,
Наклонюсь на руках,
Отраженье вселенной
Изломаю в губах.

А вода, словно воздух,
Так и светится вся,
На корнях да на звездах
Настоявшаяся!

Я на травы откинусь,
К небесам прикоснусь…
Край мой, сколько ты вынес,
Сколько вынесла, Русь!

А ничуть не стареешь,
Молода-молода.
Родники всё щедрее,
Всё прозрачней вода.

Тихое раздолье – берег да вода.
Скошенное поле. Ранняя звезда.

И по травам скошенным прямо под звездой
Ходит конь стреноженный, и гремит уздой.

Мнет копытом сено – легкий дар судьбы,
И роняет пену желтую с губы,

Всё грустит по лугу прежнему, тому.
И бредет по кругу, и глядит во тьму.

Заря лишь только высветила двор,
А за окном уже стучит топор.
Сосед Егор! Который день с утра
Я слышу эту песню топора.

Окошко распахну – заря светла,
Бьет перепел во ржи тепло и лихо…
– Здоров, Егор Кузьмич, ну, как дела?
– А что дела? – Он мне ответит тихо. —
Дела идут, дела-то ведь не грех,
Чем больше их, тем лучше… —
Засмеется.
И под его спокойный добрый смех
Сильней заря по небу разольется.

Правдиво и светло блестит топор.
Одной рукой работает Егор,
Другая умерла, осталась на войне,
Теперь живой приходится – вдвойне.

Стою. Смотрю. Работа – высший сорт!
Еловая доска венчает лодки борт…
– Егор Кузьмич, вам пенсия идет?
– Идет, сынок, а как же не идет…
И вгонит гвоздь, как будто отпоет.

Топор отложит, вытащит кисет,
И так – хитро: – Вопросов больше нет?..
А я молчу. О чем его спросить?
К чему, мол, нужно лодку мастерить,

Неужто ради выгоды, продать?..
А он мне: – Да тебя ж насквозь видать!
Вот ты молчишь, а чую, что и как,
К чему, мол, лодка, если не рыбак…

Дымком пахнет, посмотрит на зарю…
– Нет, не продам, возьму и подарю.
На озеро свезу, к Раздольному Ключу,
Глядишь, спасибо скажут Кузьмичу…

Теперь Егора нет. Давно из наших мест
Ушел мужик, остался только крест,
Да легкий холм, да теплая душа,
Да лодка средь шуршанья камыша.

Но всякий раз в июне на заре
Я чувствую, как бродит во дворе
Под окнами светла и голуба,
С еловым запахом егорова судьба.