Виктор Брюховецкий - Судьбы суровый матерьял…

И всё оживет – и волшбы, и поверья,
Раскинутся царства, бери и владей!
Ковыль золотой, ястребиные перья,
Упругие спины степных лошадей!

Красавицы, равных которым не будет,
Клинки, закаленные в яром огне,
Хорошие песни, хорошие люди,
Как в жизни, которая выпадет мне.

Жеребца превращали в мерина.
Он лежал, тяжело дыша,
И сознанье его не верило,
И не чувствовала душа,
Что уже мужики не балуют —
Сталь отточена и крепка! —
Что к другому уходит чалая,
Хоть и рядом стоит пока…

Он не верил, что мы жестокие,
Он в ремнях сыромятных вяз,
И глазами, как ночь, глубокими,
Шею выгнув, смотрел на нас…

До чего ж эта правда грустная!
Как забрел я в нее, пострел?
Сколько лет прошло – всё кляну себя,
Всё жалею – зачем смотрел…

Из какой нездешней воли —
Сплав огня и чистой боли
На стаканчиках копыт!
На отлете хвост, а – грива!
Кровь особого разлива!
Под ногами Шар скрипит!

Вот идет в припляс по кругу —
Вороной атлас по крупу!
Не жалей, цыган, деньгу!
А буланой – карат во сто! —
Полыхнул звездою остро:
Продавай, цыган, серьгу!

Золотую, высшей пробы!
За такую воронь-злобу —
Зубы – ряд жемчужных плит! —
Всё отдай, из праха встанешь!
Ой цыган, судьбу обманешь —
Тыщи звезд из-под копыт!..

Всё отдал – серьгу и трубку…
А как вел свою покупку!
А как сахаром кормил!
А как ладил ногу в стремя
(Вот же, блин, какое племя!)
Сел в седло, как будто влил.

…Это было на базаре —
В Барнауле, в Атбасаре,
В Джезказгане, на луне —
Не скажу, но знаю – было,
Потому что эта сила
Не дает покоя мне.

Глаз прикрою – вижу, вот он,
Черный зверь, а сверху ворон,
В золотой сафьян обут.
Что ему земля и небо!
Поднял плеть и словно не был…
До сих пор ковыль пригнут.

Я не знаю, как пахнет детство.
Да оно и не пахнет. Врут…
Детство – это такое действо:
Нарисуют, потом сотрут.

А потом еще нарисуют —
Женщин, карты, вино, тупик,
И колоду так подтасуют,
Что ты вытащишь даму пик.

И она тебе на базаре,
Рассыпая карт веера,
Нагадает, как набазарит,
Груды чистого серебра.

С серебром да не жить в Рассее!
И пойдешь ты, звеня мошной,
В саддукеи ли, в фарисеи,
Той ли, этой ли стороной.

Но и в крупную жизнь играя,
Ты вернешься опять сюда…
Детство – это любовь такая,
Коль дается, то – навсегда!

…Словно кем-то потерянный,
Плотно к тачке подогнанный,
В гимнастерке прострелянной,
Аккуратно заштопанной,
Как отрывок из хроники
Сорок третьего года,
Он катался на роликах
В самой гуще народа,
Где шуршали сандалии,
Где чинарики с банками…
Крепко схваченный в талии,
С орденами и планками!

«Толкачи» с рукавицами,
Да гитара печальная…
Уважала милиция
И шпана привокзальная.
Мы сходились при случае
В тихом сквере сиреневом
На аккорды певучие
О бессмертном и временном.
Вечер – шапкою скомканной…
Звезды – лампами тусклыми…
Что он пел нам – не помню я,
Что-то доброе, русское…

Побирушка. Голод. Ранец.
Рождество. Бурана вой.
Он стоит в оконной раме
С непокрытой головой.

Он глядит с тоской и верой,
Он сквозь стекла видит нас.
И отец от пайки серой
Отрезает серый пласт.

До костей промерз несчастный
Этот маленький старик.
Он к отцу приходит часто,
Я к нему уже привык.

Привыкая, проникаю
В эту боль и эту суть.
Проникая, постигаю
Жизнь большую… по чуть-чуть.

Сонные двери открою и вроде
Ворот колодезный скрипнет вдали,
Ветер ботву шевельнет в огороде,
И далеко, словно из-под земли,
Светом повеет и ночь замигает
Дальней звездой, и ударит крыло,
Кованый конь переступит ногами,
Звякнет уздою, вздохнет тяжело.
Стукнет калитка, другая и снова…
Вот уже слышится дужка ведра,
И произносится первое слово:
– Ну-ка, Фасолька, доиться пора…
Утро.
Околыш малиновый неба
Вызрел уже. И плывет по селу
Запах тепла и пшеничного хлеба
К речке куда-то, в белесую мглу.

Под крылом родного крова,
Средь граблей-литовок-вил,
Я корове: – Будь здорова! —
Постоянно говорил.

Коль она здоровой будет,
Рассудить-то по уму,
В доме нашем не убудет,
А прибавится в дому.

Помню, утром – только встанешь,
А отец уже припас:
Ей, голубке, хлебный мякиш,
Мне горбушку, я – зубаст.

И несу я хлеб корове,
И, чтоб кушала, прошу,
А чтоб елось на здоровье —
Я ей за ухом чешу.

…И детство мое, загорелое детство,
Опять предо мною. Глаза притушу —
Цветные картины! Нельзя наглядеться.
– Следи, успевай!
– Успеваю, слежу…

Старый домик на карте.
Синь реки, а за ней
Я стреляю в азарте
Белоперых гусей.
Мне б не мяса, но хлеба!
Мне б стакан молока…
Гогот валится с неба
На коровьи рога,
На крутые, витые,
На подпаска – меня…
То ли пули кривые,
То ли ствол у ружья!
… А душа-то как хочет!
Ни крыла, ни пера —
Только небо гогочет:
– Эх ты, Витя-дыра…

А мне и не жалко. Подумаешь, гуси!
А мне и не стыдно. Подумаешь, хохот.
И к дому пора. Вон, соседки Маруси
Корова объелась и начала охать.
И бык обожрался! Не стадо – одышка…
Бичом отсекаю репейника шишку
Так звонко, что слышно околице всей…
Напасся коров. Настрелялся гусей!

Заря прошла зенит, и скот идет, рогат,
Туда, где луг звенит, что выпасом богат.

Я помню этот кров! Храню и не забыл
И окоров коров, и окобыл кобыл,

И выплеск поутру, и жадную игру
Глотающих икру, и мечущих икру.

И храм, на край села ушедший… за предел…
Что бил в колокола, и в небеса глядел.

Не трогайте меня! Оставьте это мне —
И детство близ коня, и юность на коне.

И трех смертей оскал, и небеса с орлом,
Что грозы высекал из черных туч крылом.

Столько солнца, что неба застиранный ситец
Так просох и провис, что не вспомнить, о чем
Думал утром за чаем, в стакане лучом
Растворяя глюкозу. Был тополь, как витязь —
Это помню. В кольчуге из жесткой листвы,
Под высоким окном, горизонт озирая,
Он рукою придерживал дранку сарая
И шеломом поддерживал край синевы;
И слезилось окно, долгий взгляд напрягая,
И отец за столом, в ярком свете зари,
Говорил: «Хорошо-о…» – и пласт каравая
Мягко резал на части. На равные – три.