Виктор Брюховецкий - Судьбы суровый матерьял…

И идти – километров, наверное, семь…
В Панюшовском Кругу лук растет «пятаками».
И хожу я по Кругу, согнувшись, кругами,
Рву, макаю и ем… Одурею совсем! —

Станет горько во рту, станет горько в мозгах.
Сколько топать назад! а еще мне – уроки…
Я домой возвращаюсь, и слышат сороки,
Как болтаются ноги мои в сапогах.

От начала весны не бывали сухи —
Всё вода и вода… А училка велела
Про Савраску учить. Вот бездарное дело.
Кто их пишет, проклятые эти стихи?

Просыпаюсь. Умываюсь.
Утро. Лето. Коростель.
Я в коровах разбираюсь:
Эта – нетель, эта – тель.

Это – мерин, в смысле лошадь,
Это – кнут, пастуший бич.
Я с бичом вхожу на площадь:
– Пошевеливай, Фомич!

А Фомич – бугай, что надо!
Белый галстук, рыжий фрак.
Он обнюхивает стадо,
Потому что надо так.

Он обходит стадо справа.
Здоровущ! Едрит-кубыть…
У него такое право —
К дамам справа подходить.

Он в своих правах упрямый,
А дойдет до дела – крут,
Садку сделает – у дамы
Облака в глазах плывут.

Не бодлив, кольцо не вдето,
Мыкнет – волны по воде!
И при нем шестое лето
Волки ходят черт те где…

Он идет – на шее складки,
На хребте несет зарю,
Он вдыхает запах сладкий
Через левую ноздрю!

Ну, пошли…
Телята, мамы…
Бык – вожатый, в голове!
Я иду последний самый,
Бич змеится по траве.

Бич змеится-серебрится.
Ладный бич.
И я не плох!
Улетай с дороги, птица!
Убегай, чертополох!

Дых здоровый!
Дух дворовый!
Мы идем, а через лес
Солнце красною коровой
К нам спешит наперерез.

Весну заждавшиеся люди
Копают грядки, травы жгут.
Заря в малиновой полуде
Речной туман, свивая в жгут,
Возносит к верху.
Будет вёдро!
Журавль от золота рудой!
Окованные медью ведра
С живой колодезной водой
Так тяжелы, что тело гнется,
И ты под ношею спешишь.
Остановись – земля качнется,
И на ногах не устоишь.

Раскрытое небо, широкие степи,
Высокое солнце, как люстра в вертепе,

Играет огнями, знобит и печет,
И воздух, дрожа, миражами течет.

Отдельно счастливый в отдельной стране
Поскотиной еду на светлом коне.

Чеканное стремя звенит под ногой.
Копье не в крови, и колчан мой тугой.

Еще далеко боевые дела!
И кнут сыромятный по коже седла

Змеею стекает до самой земли…
Ни зверя в норе и ни гунна вдали!

Лишь стадо коровье мотает рогами,
Да травы шумят у коня под ногами,

Да ветер с полудня – в лицо. Суховей.
Да бабы на дойке – платки до бровей.

Тихо… Ворота распахнуты внутрь.
Холодом пахнет от старой фуфайки.
Вышла пустая корова из стайки…
Сколько похожих мне выпало утр —
Меньше гвоздей у подбитых сапог,
Меньше стрижей под обрывом Алея…
Юный пастух на кобыле, как Бог!
Белая лошадь тумана белее.
Жжет мои ноги земля. Горяча!
Неба околыш не розовый – синий…
А надо всем этим посвист бича
По направленью к поскотине – дли-и-нный.

Выспавшись в крапивах-лопухах
На крутом обрыве, над рекою,
В самотканых клетчатых штанах
С легкою есенинской строкою
Я корову шарю по кустам,
Ежевикой вызревшею тешусь.
Вот найду комолую – задам!
Не найду – в черемухах повешусь…

День в прошлое спешил. Густели тени.
Стихала степь – готовилась ко сну.
По косогору – наискось – Савелий
На вороном копытил целину.

Пылил табун. Трехлетки присмирели.
Пугливо жались в гущу стригунки…
А после у излучины реки
Мы жгли костер.
Мы – я и дед Савелий.

Пеклась картошка. Съежившись, босой,
Я тыкал в угли тонкой хворостинкой.
А ночь, в расшитой звездами косынке,
Поила травы чистою росой.

Кимарил дед, свернувшись у седла,
Да кони порскали,
Видать, на непогоду,
И пили из реки парную воду,
И не давали спать перепела.

…Измотанный за день, сижу и смотрю,
Как серая птица уходит в зарю,
Как длинные тени, скользя на бугор,
К костру подступают, и ярче костер,
И пламя всё выше, и дым голубей,
И тише любовная речь голубей.
Умолкло на дальних березах «ку-ку»,
И каждый сучок на тропе начеку —
И нас охраняет, и ночь сторожит…
И батя на старой фуфайке лежит,
Всё думает думу, глядит на огонь.
Звенит удилами стреноженный конь,
Вскипая, шумит на порогах вода,
И сосны темнее, и ярче звезда…

Я трогаю лошадь шершавой рукою…
Уставшие за день, понурые, мы
Неспешно бредем над вечерней рекою,
Где спят в камышах золотые сомы.

Пустынное поле.
Дорога пустынна.
Не видно свистящего в небе крыла,
Лишь теплая морда мне тычется в спину,
Да мягко и тихо звенят удила.

А ночь на подходе.
А мы всё шагаем
По кромке обрыва. На самом краю…
И лошадь (я знаю) глядит, не мигая,
Зрачками огромными в спину мою.

Ходит ветер по кругу,
Ситцы пьяно шуршат,
Карусельную вьюгу
Юбки бабьи кружат.
На селе новоселье!..
Пацаны, голышом
Самодельное зелье
Пьют из фляги ковшом!
Две гармошки рыдают,
С хрустом гнутся плетни,
А на солнце сверкают
Ордена да ремни…
Ходят взрослые игры
По кривой, по дуге!
Загорелые икры,
Мелкий пот на виске!
На плечах позолота…
Только виделось мне
Горемычное что-то
В этом радостном дне.

В краю, где был холод и правил палач,
Где жали колосья серпом,
Где молот гремел по металлу, горяч, —
Всё это считалось гербом.
И холод, и голод, и молот, и колос,
И всё, что пахалось,
И всё, что мололось, —
Гербом называлось, горбом добывалось…
Но это в ту пору меня не касалось.

Мне нравился герб, я цветное любил!
Я герб вырезал, и слюнил, и лепил
На стенку беленую…
Мама вздыхала.
Колосья шуршали.
Горела звезда…
Но – то ли тяжелые шли поезда,
Шатая избу, то ль слюна высыхала, —
Мой герб от стены отставал, не держался.
Я снова плевал и лепил. Я сражался
За шорох колосьев, за молот, за серп,
С саманной стеной, не приемлющей герб.