Маргарита Агашина - Сочинения. Книга 1. О себе. Стихотворения

У меня в груди тревога,
голова моя в огне:
писем много, много-много
каждый день приходит мне.

Как-то школой посылали
мы подарки для бойцов.
И ребята мне сказали:
– Напиши им письмецо!

Написала я стихами:
«Знайте, посреди боёв
будет биться рядом с вами
сердце жаркое моё!»

И отсюда —
все тревоги,
все начала и концы:
пишут мне с фронтов далёких
незнакомые бойцы.

Я-то одному писала!
И, что так пойдут дела,
я, конечно, и не знала,
даже думать не могла…

Ведь подумать просто страшно —
столько писем получать.
Три письма лежат вчерашних,
а сегодня вот опять —

девять писем, три открытки…
Даже дома говорят:
– Ну, придется нашей Ритке
заводить секретаря!

Я на это отвечаю:
– Что мне – восемь или пять?
Я девятый класс кончаю
и сама могу писать.

Да, писать-то я умею:
научили в десять лет.
Но и в мыслях не имею,
что напишешь им в ответ,

если все – стрелки, связисты,
украинцы, москвичи,
автоматчики, танкисты,
снайперы, военврачи —
пишут прямо и открыто
одинаковый ответ:

«Дорогой товарищ Рита,
получил я твой привет.
За стихи твои тебе я
благодарен всей душой
и желание имею
я увидеться с тобой,
познакомиться поближе…

Но страна на бой зовет.
Разобьем врага – увижусь!
А пока – иду вперед
и до смерти помнить буду
я среди лесов-болот,
что со мной оно повсюду —
сердце жаркое твое!»

…У меня в груди тревога,
и в глазах моих темно:
писем много,
много-много,
а ведь сердце-то одно!

Как же быть, куда деваться?
Мне и грустно, и смешно.
Что ж, выходит, разорваться
сердце бедное должно?

Рассудив про это дело,
написать велят друзья —
дескать, сердце заболело,
и на фронт ему нельзя.

Дома бабушка узнала
и дала такой совет:
– Я б, пожалуй, написала,
что бумаги больше нет.

А подружка заявила:
– Просто можешь написать,
что другого полюбила
и не можешь отвечать.

Но на все эти советы
я дала один ответ:
– И не думайте об этом,
я молчать не буду, нет.

Пусть приносят каждый вечер
писем – десять, писем – сто, —
я отвечу. Всем отвечу!
Я отвечу им за то,

что они уходят биться
и, быть может, погибать,
чтобы я могла учиться,
чтоб мой город мог стоять.

Чтобы снова ярким светом
озарилась вся страна.
Вот поэтому – за это! —
я ответить всем должна.

Пусть же писем каждый вечер
получу хоть сотни я, —
я отвечу. Всем отвечу,
неизвестные друзья.

Мастер грозного тарана,
командиры батарей,
два Сергея, три Ивана,
даже есть один Андрей —

стали мне они родными!
И всегда среди боев
будет биться рядом с ними
сердце жаркое моё.

Темнеет снег на колеях дороги,
плывут по рекам тающие льды,
и мокрые калоши на пороге
оставили апрельские следы.

На Волге, на Оби ли, на Днепре ли
летящих птиц растянутая нить…
Всегда сильнее чувствуешь в апреле,
как всё на свете жадно хочет жить!

Как всходит в землю брошенное семя,
и оживают талые поля,
и мокрая, любимая земля
всегда еще любимей в это время!

Но в это время…
Под крылом ложится
норвежский снег,
балтийский синий лёд,
чужие горы, земли и границы…
Чего он хочет, этот самолёт?

А летчик вниз на землю смотрит зорко,
он видит: реки – будто бы ручьи,
в которых сын, мальчишка из Нью-Йорка,
пускал вчера кораблики свои.

Не видит лётчик, как из-под ручонки,
прищурясь на весенний яркий свет,
с земли на самолёт глядит мальчонка
с таким же пароходом из газет.

Он рад весне! Он весело хохочет!
А мне на сердце давит страшный гнет:
чего он хочет, этот самолёт?
Чего американский лётчик хочет?

Быть может, он слова услышит эти.
Быть может, он, не подымая глаз
и вспомнив сына своего, ответит:
– Солдат не мог не выполнить приказ.

И отвернется в сторону куда-то,
и голову наклонит, может быть…
Но если трудно говорить с солдатом,
с женой солдата буду говорить.

Ты, мать американского ребёнка,
смотри: и у меня растёт сынок.
Он, как и твой, смеётся звонко-звонко,
как маленький серебряный звонок.

Как твой, мой мальчик тоже любит книжки,
как твой, не плачет, падая с крыльца.
Но – слышишь, мать нью-йоркского мальчишки? —
у моего мальчишки нет отца.

Твой муж летит над городом Либава,
внизу – чужая мирная страна.
…Я говорить с тобой имею право
затем, что я – такая – не одна.

Затем, что встали воины Вьетнама,
Корея бьется, чтоб детей спасти.
Затем, что в мире вместо слова «мама»
всё чаще слышно: «Мама, защити!»

Затем, что бомбовоз тяжелокрылый
рокочет над детьми моей страны…
А под крылом его лежат могилы
солдат недавно стихнувшей войны.

Лежат могилы, холмики, пригорки…
В одном (я так и не нашла его),
в одном – ты слышишь, женщина Нью-Йорка? —
лежит отец сынишки моего.

…Моторы небо голубое точат,
и всё не прекращается полет.
Я очень помню всё, чего он хочет,
твоей страны военный самолёт.

Я помню: самолёты ясным летом
к советскому летели рубежу.
Мне очень трудно говорить об этом,
но я тебе об этом расскажу.

И не видел никто, и не знает никто,
и в какой это день, и в котором году —
бросить книги и в сад убежать без пальто.
– Хорошо?
– Хорошо!
– Не уйдешь?
– Не уйду!

В эту первую ночь и не думала я,
сколько будет ночей и воды утечет.
А напротив в окне наклонились друзья,
до утра, до рассвета готовя зачёт.

Этой ночью такая была тишина,
что, казалось, ко мне наклонилась едва
и стоит за спиной вся большая страна,
чтоб услышать, какие ты скажешь слова.

…Я не помню, что я говорила тогда,
и как первый трамвай прозвенел в тишине,
и как в небе последняя гасла звезда,
и как свет погасили ребята в окне.

Я немало увижу, узнаю, пройду,
но – о чем мне ни думать и где мне ни быть, —
эту ночь и рассвет в институтском саду
мне, как клятву на верность, всю жизнь не забыть!