Василий Макеев - Белый свет

В моей степи комолые курганы
Хранят в груди былинную войну.
На них ночуют тучные туманы,
Росою орошая старину.

Течет моя речушка-невеличка
Бог весть с какого сонного угла,
Её врасплох осенняя синичка
Листвой с вербы́ пугливо подожгла.

Мой сад угрюм
и в старости запущен,
И соловьями напрочь отзвенел,
Он будто в воду стылую опущен
И до бровей давно затравенел.

Пустынна непроезжая дорога,
Чулан мой пуст,
не топлено жилье,
Чадит пригрубок, горница убога,
Но это все природное, мое.

Пусть не гребу деньгу кривой лопатой,
Не хлопаю удачу по плечу,
Глаз не алмаз и голос мой хрипатый,
Зато пою и славлю что хочу!

Я давно не лил елей
От житейской зряни.
Мне с лебёдушкой моей
Славно в Лебедяни.

В Лебедяни храмов звон —
Знай, занозит уши.
В Лебедяни древний Дон
Перекатом глушит.

Мы в зелёный мрак и страх
Души облекаем,
В лебедянских лопухах
С лебедью блукаем.

Люди тутошние нам
Дружно тянут длани…
Я едва не помер там —
В чудной Лебедяни!

В продажных СМИ гогочут грации,
Вояки – в звездах и крестах.
Страна лежит в реанимации,
Эх, порезвимся на костях!

Растут грибами депутации
И даже черт тому не рад.
Страна лежит в реанимации,
Жирует дошлый депутат!

Москву дурачат делегации,
С царем наживы в голове.
Страна лежит в реанимации,
В похмелье, блуде, воровстве.

Нас тешат пышные новации,
А на виду планеты всей
Страна лежит в реанимации,
Отцы насилуют детей.

Слова ушли в жестикуляции,
И стал обычным черный снег.
Страна лежит в реанимации
Который год, который век?

Занялась заря изрядная,
То рассвет, а то закат.
У меня жена нарядная,
Я же с виду бомжеват.

Уплыла луна корявая,
Разыгрался день-денек.
У меня жена кудрявая,
Я же лысый, как пенек.

Ах, вода весною мутная,
С крыши прядает —
кап-кап!
У меня жена премудрая,
Я ж на голову ослаб.

Пусть беда комоло бычится —
Не меняет жизнь расклад:
У меня жена добытчица,
Я транжирю невпопад.

Как же, право,
не печалиться
Мне болезной головой? —
У меня жена начальница,
Я по жизни рядовой.

Но при первой же возможности
Я замечу все равно:
Мы не противоположности —
Мы с ней целое одно!

Глаз не видит, и око неймет,
Разве редкие звезды заметят,
Как в ночи грозовой перемёт
Ставят тучи на чахнущий месяц.

На селе ни молвы, ни огня,
Не слыхать ни зверья
и ни птицы,
И дрожит под рукой у меня
В палисаднике грудь молодицы.

Прибежала на скорый призыв
Полюбить сгоряча и проститься,
Всё боится грядущей грозы,
А меня нипочем не боится!

Я её под рябину кладу
На пахучую томную мяту,
Чтоб она в поцелуйном чаду
Не осталась насильно измятой…

Чу!
Раздался досадный шлепок —
То ударила в крышу дождина,
И за ставней взрыднул голубок,
И вздохнула со стоном рябина.

Дождь сорвался с небесной стрехи,
Заручьило за воротом стыло,
Дьякон-гром перечислил грехи,
Но гроза милости́во омыла…

Я и позже показывал пыл
И в грозу не чурался объятий,
Но ни разу, любя, не забыл
Молодицу на мокнущей мяте.

Гощу на святом Бузулуке,
Живительный воздух ловлю,
Щурят стерегу на излуке,
А чаще с мизинец сиклю.

Стихов без природы не выпечь,
А пуще – душа не велит,
Коль сторож сметливый – Филиппыч
Меня самогоном поит.

Пишу в пионерской тетради,
Покуда запал не простыл,
Что сторож подменный – Геннадий
Меня первачом угостил.

Набравшись вдобавок нахальства
И дури казачьей родной,
Я мигом забыл про начальство,
Которого нет надо мной.

Душой присягаю отчизне
И пусть отбиваюсь от рук,
Грехи мои тяжкие в жизни
Отмоет святой Бузулук.

А ну, жена,
плесни-ка
Мне бражки от разлук.
Река моя Паника
Впадает в Бузулук.

Она течет не гордо
Сквозь пажить и жнивье,
Пересыхает горло
Средь лета у нее.

Как будто отдыхает
До вьюжливой зимы,
Но в омутах вздыхают
Усатые сомы.

Вода сладка,
как бзника,
А утром без затей
Река моя Паника
Купает лошадей.

Я жизнью не напуган,
Впился́ в нее клещом,
Паникою накупан,
Паникою крещен.

На плесах гулеванил,
Талы для девок гнул,
На льдинах хулиганил
И в проруби тонул.

И песенки линдикал
Во славу бытия.
Река моя Паника,
Кровинушка моя!

Дикая груша или китайка,
Или для мочки лукавый терен?
Ты не петушься и распознай-ка,
Кто из них на зуб скорей задорен?

Горше разлуки, крепче кручины —
Все же милей, чем людская злоба.
Если добавить кисти калины,
Взвар, словно лекарь, обвяжет нёбо.

Сам я дичок, ни к чему не привитый,
Вольный костер под ветловой треногой,
Неприрученный, недомовитый…
На зуб меня, берегись, не трогай!

Проходя по полям,
По колхозным одонышкам,
Я не слышу ни ржанья,
Ни храпа коней.
По хозяйственной прыти
Похудели подсолнушки,
Говорят, оттого
Что, мол, стали сытней.

Мне же знать довелось
Пышногрудые семечки,
По карманам совал их
В золотой сапухе,
Их с девчатами щелкал
На клубной скамеечке
И кадриль выводил
По тугой шелухе!

Жизнь не то чтобы враз
И сполна перечеркнута,
Но не слышно вдали
Ни греха, ни стиха.
Не дурачься, душа,
Наше время расщелкнуто,
И шуршит под ногой
Прошлых дней шелуха.

Давно я не жег поднебесных костров,
Дрова не готовил умело.
Душа средь постыдных плакучих пиров
Сама по себе угорела.

И вот в застарелом скрипучем бору
С развязною осенью в сшибке,
Ничуть не боясь, что костей не сберу,
Сжигаю сосновые шишки.

О, как запашист навороченный дым,
Как шишки исходят смолою!
Как будто я стал огольцом молодым
И вышел с конями в ночное.