Елизавета Иванникова - Арфа серафима

А матери родное чадо
Не отпускать бы от груди,
Пускай в именье, за оградой,
Не будет знать, что впереди.

И небо пусть не разлучает
С тем, что не чувствует беду,
С накрытым на веранде чаем,
С детьми, шалящими в саду.

Что прячет в сердце мир отрадный,
О чем не скажут соловьи…
Мать на детей глядит с веранды
С счастливым выдохом: «Мои?!»

Лучи закатные приемля,
Любовь вздыхает глубоко,
Она собой объемлет землю,
С ней сны досматривать легко.

Порою бабочкой садится
На детский пальчик… Иногда
Она, как сонный лист, кружится
И опадает сквозь года.

Она искрится в шумных играх,
Пружинит в скошенной траве,
И копится в сосновых иглах,
И шьет по солнечной канве.

Любовь не ведает разлуки,
Что с часом смертным настает,
Мать, причастившись, сложит руки,
На небо к Господу уйдет…

Дом потемнел, бедою мучась,
Осенний сад – простоволос,
Больны безмолвьем – обеззвучась –
Голосовые связки гнезд.

Познавши смерти неизбежность,
Смирившись с тем, что счастья нет,
Отец припрятанную нежность
Берег для младшенькой – Анет.

Простые памятны мгновенья:
Уютен тихий кабинет,
Где только вздохов дуновенья
Литых свечей колеблют свет.

Отец Евангелие читает,
И по примеру всех отцов
В гнезде дивана озирает
Подросших за лето птенцов.

Они, набегавшись на воле,
Среди донских раздольных трав,
Склоняют головы все боле,
От книжной мудрости устав.

И только дочь его меньшая
В пространство смотрит, не сморгнет,
Так слово Божье поглощая,
Как будто сердцем что-то ждет.

И сам хозяин кабинета,
Михаил Васильич Себряков,
Искал у Господа ответа
Как астроном, как богослов.

Есть барский дом – всему основа,
Есть лесть почтительной молвы,
И станция есть Себряково
С железной веткой до Москвы.

Богатство, почести, награды,
И явь, разрушившая сны,
Сирени траурной ограда
И усыпальница жены.

Когда бы не родные лица,
То сбросил груз житейских гирь,
Чтоб верным сердцем окунуться
В источник света – монастырь.

Ах, птичка Божья, хлебный мякиш,
Кроша рассыпчатую трель,
О чем, с луной сливаясь, плачешь,
Качая ветки колыбель?

О том лишь степь да солнце знают
В донском обветренном краю,
Когда в свистульку обжигают
Простую песенку твою.

В тех трелях слиты воедино
И горько тлеют на устах
Могильная сухая глина
И звездный запредельный прах.

Перед окошком в сад раскрытым
Из душной спаленки своей
Манил Анету луч пролитый
И звал куда-то соловей.

Отвергнув облачность подушек,
Просила, усмиряя плоть:
«Открой же мне мою же душу,
Будь милостив ко мне, Господь!»

Не ведая духовной лени,
Слепому не подвластна злу,
Всю ночь стояла на коленях
И засыпала на полу.

Ей были не милы наряды,
Надежды радостных сестриц,
И полные намеков взгляды,
И зов заманчивых столиц.

За этой редкой силой духа,
Которую в других не знал,
Домашним доверяя слухам,
Отец тревожно наблюдал.

Он заневестившихся дочек
Стал вывозить в блестящий свет.
«Душа моя того ли хочет?» –
Спросила и решила: «Нет!»

Начитана, собой прекрасна,
Сильна в искусстве и стихах…
Но мудрый батюшка напрасно
Вел разговор о женихах.

Отцовская всесильна милость –
Коль жизнь семьей не хороша,
Берёзкой бы – не оступилась
Над яром – светлая душа.

Отринув мира притяженье,
Пускай парит над суетой,
Коль приготовлена к служенью
Незамутненной чистотой.

Над синим Доном меркнут зори,
Вечерний поглощая звон,
Извечный плеск людского горя
И ветра вздох, как будто стон.

И потому над ширью вольной
Довольно сердцу иногда
Волны идущей колокольной,
Чтобы озвучились года.

Здесь монастырь построен женский
В достопочтимые года,
Он слыл Святым-Преображенским,
Где часто пряталась беда.

И в нем, таком глухом и дальнем,
Труды покорно понесла,
Простой послушницею Анна
Себя испытывать смогла.

С молитвою хлебы месила,
А после странниц и гостей
Босая – половицы мыла,
Чтобы отухнуть от страстей.

Но этого ей было мало:
На Всенощной нахлынет сон –
Кругами церковь обегала,
Чтоб освежил прохладой Дон.

Не по годам казалась взрослой,
Хотя навряд была такой,
Ей дождик памятью подослан,
Наивной девичьей тоской.

Теперь она уже не дочка,
Ненастные просохли сны,
И светится прозрачной мочкой
На небе краешек луны.

Сбывает время нежный возраст,
И словно лёгкие крыла,
Смиренно иноческий образ
По Высшей воле обрела.

На холодке зари осенней,
При тихом шелесте ветрил,
В ней имя теплое – Арсения
Светло зарделось изнутри.

Проходит мимо искус вражий,
Досужая не липнет грязь,
И Богородициной пряжей
Летит тенетник, серебрясь…

Сокрыта жизни мимолетность,
И вдруг: «Пора, мой друг, пора!» –
Ушла щекочущая легкость
Из-под гусиного пера.

И странной кажется причина
Друзей оставить и родню.
Так смог Игнатий Брянчанинов
Постигнуть истину одну.

Мир сердца – истины свидетель,
Дан Божий Промысел затем,
Чтоб бодрствовал – за всё в ответе
Над попустительством страстей.

Он был Оленину племянник,
Кому-то друг, кому-то брат,
Самим государём избранник
К высокой службе, говорят.

В салоне дядюшки блестящем,
Где Пушкин завсегдатай был,
Казалась жизнь ненастоящей,
Хотя и не был нелюдим.

Ушел. Оставил. Отказался.
Нёс груз проклятий и разлук.
В нём слишком громко отозвался
Небесных струн высокий звук.

Пришли разбуженные силы,
Чтоб светский преступить порог,
И шестикрылым серафимом
Был явлен пушкинский пророк.

С рожденья арфа серафима
Его без устали звала
И небом выбранного сына
В глухую келью привела.

Там можно многое расслышать,
Когда сомненье не гнетёт,
В лукавую и злую душу
Премудрость Божья не войдет.