Саша Чекалов - Подайте на хлебушек

А значит – терпи эту скуку. Добро терпи.
Уверенность в этом вот завтрашнем дне… И все бы
на это пошли мы! Но это ведь – на цепи
сидеть означает,
а мы…

ненавидим цепи?

Я жил под сиденьем автобуса,
распластанный между пружин,
не зная, к чему мне готовиться,
но всё-таки, всё-таки жил…
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
но всё-таки жил.

Всё думал: а что же, мол, было бы,
коль шансы все были б – мои!
…Сочились откуда-то выхлопы,
и чудилось: будут бои…
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам…
Когда же бои?

Коль шансы бы мне предоставили,
плюс сердце бы – словно у льва
(да лишние слесарь детали бы
убрал из сиденья сперва!)…
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
эх, сердце бы льва…

«Эх, дали б возможность отметиться
в одном лишь бою, господин!»…
Так муторно рыцарю едется
в готовности номер один !
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
ах, вечно один…

Однажды, под пологом сумрака
я душу закрыл на засов:
дрожала во тьме на весу рука
с дешёвенькой парой часов…
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
лишь пара часов!

Лишь пара часов… общей суммой ли
надежд, и дерзаний, и мечт…
чтоб пару трусов после сунули —
как будто под сердце вдруг меч?
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
иззубренный меч…

Лишь пара часов дикой оргии —
и всё… Соответственно, в два
смежили глаза свои зоркие
кондуктор и слесарь – едва,
тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
все спел я слова…

Да, всё! Бремя страсти скотов нести
с тех пор не могу… но свою
балладу о вечной готовности
нет-нет, да и тихо пою:
тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам —
в жестоком бою,

и чудится тело кондукторши
на фоне далёких вершин,
но – пения не издадут уже
тугие изгибы пружин.
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
обычный режим…

Ах, Рок мой! Тебе господином ли
мне быть, если грянул аврал
и слесарь тот – пальцами-льдинами
меня (одного лишь!) убрал?
Тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
как винтик, убрал.

С тех пор я скитаюсь по скверикам,
совсем безоружный, ничей,
и чудятся в воздухе сереньком
зигзаги разящих мечей,
тарлам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
и крови ручей.

Но – снова готов бы, так кажется…
Довольно источено ляс!
Всё в тему: то снежная кашица,
то лишнего винтика лязг,
то – трам-тарлалам, тарлам-тарлалам,
часов перепляс…

…то вдруг окажешься, чуть сонный,
в огромном тёплом помещении…
Об импорто-, блин, замещении
бормочет… сумрак невесомый?
Нет, архаичная тарель…

А на душе – опять апрель.

Тут честно кажется, что сбудется
и виданное, блин, в гробý, детство,
и юность… те её потуги,
что зрелость увели в подруги,
буквально пóд руки… « И то,
что не расскажет вам никто ».
Как будто бабушка гуторит —
и репродуктор сипло вторит…

А на столе – четыре сырника:
« Позавтракай, дурашка, сытненько,
тебе ведь нужно и трудиться, и
не впасть от лишней эрудиции
в, известно, ступор известковый,
тебе бы только гнуть подковы!
да становиться на пути… »

Да в гору горькую ползти…

Ну, хватит… Будто посетив
в уме все формы ада – стану
отныне лишь за позитив
активно ратовать…
Чиста, ну,
и неиспорчена душа!
В нирване внутреннего лада,
начну я жить теперь,
пиша…
о…
скажем, пользе мармелада.

… Ловец! Вали-ка к чёрту в рожь:
ты врёшь, тебе начхать на деток!
А мармелад… уж так хорош! —
когда лежит на хлебе… этак…

Потом, полезен ведь, да-да!
Буквально все ингредиенты!

…Ах, мармелад! Как вожделен ты!

Но…
написалась ерунда.

Изгиб развязки, шапка дыма на трубе…

Открой же глазки, я скучаю по тебе.
Ты в полусонном одеяле замерла,
а я… спасённым, но едва ли, все дела,
себя почувствовал на миг… и вмиг ушло
то ощущение в игольное ушко
зазора между пониманием и сном,
и… сквозь одежду растекается геном :

отныне – смешиваюсь я! И голь лескá,
и облакá, и сталью бьющая река,
и гущи люда заскорузлая кутья —
всё я !
До степени смешения – всё я !
И эти книги…
и подушечка…
и ты,
во сне уставшая от сонной маеты.

Бессильно свешивается с постели кисть…
а я – всё сущее

плюс этот вот эскиз…

Мир болезни – заводь забытья…
Всё легко…
поскольку ты ведь – рыбка,
ищущая, где заветно глыбко…

только ведь мелка она, бадья.

А на дне… не ад, а просто склад
мусора унылого… плюс пара
слов… она давно сюда упала…
шли тогда дела ещё на лад,

ты был кот – боящийся дворов,
но – в щелях уверенно живущий:
каждая шептала наяву щель
формулу «практически здоров»,

а теперь – разнежился во сне,
паспорт и ключи вверяя брюкам,
и – в зените лёжа кверху брюхом —
немо распеваешь о весне…

но – вглядись, пожалуйста. Всмотрись.
(Если надо – рухни и с небес, ну!)
В ватную и плюшевую бездну
под корнями, полными мокриц.

Чтоб увидеть… то ли фитилёк.
То ли хвост утерянной кометы,
то ли
то,
что, кот, искал во тьме ты —

долго…

до того ещё, как лёг

Назойливое, что колосья,
по шее шепчущие: «Фсьо-о!» —
разит жары многоголосье,
дорог разнополосье стёр
нещадно зной:
суровой щёткой
болидов лаковых, чужих,
а сверху солнце – чистой, чёткой
фиксацией на факте: жив…

Я жив – назло. Я лжив – напрасно.
Я каждой чёрточкой – вотще.
Так жарким полднем – дурь соблазна,
таятся косточки в борще.
Сглотнёшь – и будто рукавица
ежовая пошла гулять…
А где-то Стенька прокатиться
зовёт разрозненную рать.

И в этом месиве – не сыщешь
не то что горла без ножа,
но даже взгляда: чтó, мол, сыч? ишь,
незамутнённая душа!
остаться хочется без боя?
и разговеться без копья?

…И – опрокинуто рябое
лицо толпы во все края.

Куда мой чёлн, отдав концы все,
и то не тронется – среди
стези – где в каждом ты нарциссе
таишься,
злато тех пяти
хлебов – сокрывших силу войска!
Уж больно медленны: стрела
в тылу пчелы – и мысли воска —
и злака тёмные дела…