Саша Чекалов - Подайте на хлебушек

Серебряное горло Каунаса,
седло собора на виду,
а мне не кажется и – кажется,
что вновь по льду иду… веду
монетку пальчиком по жёлобу,
а это жук, и детство вмиг
весомо сделалось! – тяжёлому
раскату грома напрямик…

И распрямив стальную голову
двуспальных гор – а их не две,
а их не три… Не три по голому
бедру чешуйчатой Литве:
по мостовой бежит червонец, а
червлёной облачной листвы
летит чума – и тень Чюрлёниса
метлой маячит из Литвы…

Дебелую ужо обхаживай
матрону южную – а то
не насладишься ты Абхазией:
не в рамках дружеской АТО,
а просто так, туристом истовым! —
воркующим одной ногой,
а на другой – изволь записку вам
писать иллюзией нагой.

Куда ни глянь – богатство веера
темнó-зелёного… но синь —
она уже опять повеяла
с вершин, восставших из низин
одушевлённого безволия,
безбрачия…
и где-то – Спас
во тьме плафона: кто же более
достоин сереньких апацх!

…Искрит, укутанная в чёрное,
куда блудливо взгляд ни кинь,
по-добровольному никчёмная
одна на сотню инокинь
такая прелесть изуверская,
что перехватывает дух,
а рядом – ты… причина веская:
война.
Чтоб эхо.
Чтоб не тух

огонь, в источнике ютящийся,
игольчатый исподне мрак,
истаявший, как тело в ящике,
с вершины сброшенном во зрак
отверстый гада исполинского…
И тут же Гагра: лес колонн,
и сень – пятнисто-узколистная.

…И гида зверь-одеколон.

Я впечатление произвожу
не лучшее на иностранцев —
а потому и не всегда брожу
под арками их померанцев.
Они в тени привязывают сов,
разнеженных, лохматых бестий,
и я уже бежать опять готов,
засов изъяв из тощих персей.

Там ладанка, и нож, и амулет,
и все – в одном флаконе узком,
который ты хранила тыщу лет,
мечтая об этруске русском,
и я пришёл, и я с тебя сорвал…
и покатился вновь по свету —
тем померанцем, кой нарисовал
себе в уме… И псы бегут по следу.

Не девочка, но алыча…
Парча листвы на ствол накинута,
лежит поникший янычар
у ручейка, где сеть москитова
висит над каждым лепестком
губ ы – полуприкрытой ягодой,
а сколько рядом! – и песком
украшен сумрак, будто взглядами.

Распаренный отвесный полднь…
а дома – китель чёртом выглажен
так аккуратно… Спой же! Спой! —
чтоб тут же вспомнил, как и быть живым,
и, если надо, хоть бы слыть,
казаться, выглядеть… и пятиться,
утратив огненную прыть
под лозунгом: «Настала пятница!» —

чтоб можно было расстегнуть
и… портупею тихо выбросить,
и юркнуть в угольную муть
очей чудесницы… и – вибро-сеть,
а не какая-то там… тьфу —
подхватит, комкая и дёргая,
и ты поймёшь… и наяву
восстанет сала сила тёмная…

Одна секунда до прыжка
реснички стрелки… дребезжание
всегда последнего звонка
для покидающего здание!

…Застыло время на часах,
как новобранец обьегоренный
и… солнце:
надписи слизав,
рисует тени на заборе мне.

Замшело солнышко на ветке
в последней судороге дня,
и купол облачный навеки
повис над городом, черня
и реки вымощенных улиц,
и переправы площадей,
и… «Эй! Билетик на Москву есть!
Кому продать?»
…Худей, редей
рядов торговых сонный высверк
у стен роящихся спецслужб…

«Ну что вы! Не было и в мыслях!»…

На зеркала вот пару луж б
остаточно пустить – истошно
на лёд их кинувши плашмя
себя, как яшмовое прошлое,
открыточное – что квашня.

…Дилинь-дилинь – а звон так дивен,
и вам не хочется… и мне —
туда, где всё грибы градирен
и ЛЭП… и гонки при луне.

Я – сам хотел бы жить, как в сказке!
Но всё – картинка. А за ней
лишь постовой в унылой каске
и клич:
«Купи „Коко Шанель“».

На стол зимы поставленным напёрстком
торчит один, горча, какой-то штрих,
и это лишь намёк…
но и намёк сам
умеет нас умаслить – обхитрив
усталые течения подлёдных
невидимых морей… и всё острей
отточен риф —
и сведений полётных
не чувствует Борей…

А я – с полей, назло лечебным хинам
и ханам, оккупировавшим чудь,
черту счищаю снова мастихином —
по чайной ложке, детки, по чуть-чуть,
и снова голый холст…
и снова, голый
на голой той земле, ты миф и ноль!

И – дождик над художественной школой.
И – мучаюсь похмельем… не виной.

Я не знаю о жизни почти ничего: лишь он,
некий навык – который любым предпочту наукам —
будет важен, когда грянет вальс – и, оков лишён,
завиток соскользнёт с этой выпуклости за ухом…

ибо шею и профиль открыла она не зря,
визави моя нежная, смутных раба предчувствий.
Сумрак комнат разбавлен сиянием фонаря,
я же —
будто бы в бездну на лёгких санях качусь с ней.

А чего она хочет – того не понять вовек:
то ли сразу всего, то ли пробы, по чайной ложке,
то ли – вжаться в себя, будто гусеница в орех,
подбородком касаясь коленей и спрятав рожки.

Но – я должен её, в любом случае… не постичь,
так хотя б убедить: мол, дорога одна… сквозная…
мол, оков больше нет…
И —
увероватьв эту дичь.
Вообще-то, о жизни почти ничего не зная.

Одна на ветке пара капель,
одна на небе пара звёзд,
одна книжонка Мураками —
на всю скамейку, словно дрозд,
уснула, смоченная ливнем,
и не жива, и не мертва.
Весь мир облуплен. Не таи в нём,
а сразу – вывали слова!

Чтоб ясен тут же стал и весел.
Чтоб мы читали Гавальду,
неспешно млея в гуще кресел
в антракте, что ж… балет на льду
исчез бы чтобы! вслед за снами!
и на периферии дна
все как облупленную знали
тебя, тебя,
одна весна.

Одна на всех недоскучавших,
одна на всех обретших лёд.
И снег лежит в унылых чашках,
И капельдинер жажду пьёт.

Полосы.
Чёрные, белые…
Шпалы, шпалы…

Впору любить виадуки – когда упал и
смотришь… и всё тебе кажется аккуратным…
Ну, а судьба – не дано её выбирать нам.

Медленно меркнут рефлексы… Куда ни день их,
смерть – это всё ещё повод наклянчить денег,
жизнь – это всё ещё повод – получше смерти…
К счастью, они угасают уже, поверьте.