Саша Чекалов - Подайте на хлебушек

(Залу, преданному низменным делишкам,
адресуя средний палец шутовски.)

Из небытия, как из мешка,
просто
достаю я…
хомячка!

Крошечные ушки! и глаза…

Где же умиления слеза?!

Ах, вас не устраивает, шо
это не лошадка?
Хорошо!

Снова прячу жизньот вас мою…

(И – простите, если достаю.)

Я люблю это красок и музык
неземное смешение – в миг,
когда страшно, до глупости узок
переулок меж полками книг,
полночь полднем насыщена сразу
и закатом… и смех – будто спор…
и бросает на каждую фразу
тень печали таганский собор.

Я люблю и тащиться,
и мчаться,
и лежать на мостках у реки
вплоть до самого важного часа,
что оттягивать нам не с руки…

Но всего и сильнее, и больше —
блеск огней и все ночи с тобой
исчерпав – обожаю с тобой же
просто ждать
новый мир.
Чистовой.

На старушку глядит Алиса,
не пытаясь усмешку скрыть:
мол, зачем же так жутко злиться!
мол, уродует даму прыть!
да и внешностью не богиня! —
вон, морщины ведь на лице…

« Вся вы прошлое, герцогиня,
в этом жутко смешном чепце! »

Но с иронией и старушка
на Алису глядит в ответ:
« Ну, давай же, дитя,
разрушь-ка
веру в ценность ушедших лет! » —

и поблёкшая, и сухая,
словно в поле пустом жнивьё…

И не чует Алиса, хая:
это – будущее её.

Чудесно в ночи стоять,
бежав от любых работ,
попав на корабль и – глядь! —
опал бы я на фальшборт —
от колотой раны дня
сдувающимся шаром…
Так лучше бы: для меня —
да и для работ.

…«Шолом!» —
сигналы цветных огней
от Хайфы – по кораблям,
а коль не грустишь по ней,
исторгнет Дубай «салям»
из самых душевных недр,
открой ему душу сам!
Ну что ты?.. Не хочешь, нет?

Пройдёмся по полюсам.
Как сахар, торосы…
Вскользь
уныло минуя их,
ползёшь ты, слоновья кость,
от жирненьких нулевых
оставшийся монумент,
о, палубный исполин…

Ну! Подвига хочешь?!
Нет.

Мы выпросим – и спалим
доверия весь кредит…
Да, собственно, уже всё.
Протухло, скрипит, смердит
напрасное Колесо.

До спален кают невмочь
дойти и прервать полёт…

И пена уходит в ночь,
как колотый сахар-лёд.

Так можно стоять лет сто,
в закат устремив лицо,
и жменей жевать листок,
захваченный из ЛитО,
с пометками старика —
которому никогда
не видеть, как та река
затапливает города

затапливает сады
затапливает поля
дрейфуя туды-сюды
прилива-отлива для…

река Океан? Не та?
Так может быть Лета? Стикс?

«…Какие твои лета!
Но ты – и плывя, грустишь…»

Эй, Ландн, how do you do?
Марсельцы! Сomment ça va?

Да ладно…

И – как в бреду
по тонкому льду слова
куда-то нести б – во тьму
плывя на скорлупке
той,
которая ни к чему…

птенцу?
не птенцу?

…Мелькну
и – брошу её одну

оставшуюся пустой.

Бьют пули-новости по теле-
визионерам, о тщета…

Повтор потворствует потере:
чем больше дыр, тем решета
способность выше пропускная,
и пафос, низок и высок,
уходит вон.

Так из окна я
задумчиво струю песок
из колбы часиков разбитых,
из… Кол бы на голову: сядь
и продолжай на всех орбитах
его без устали тесать.
Пока не сменят… не убьют и —
не сменят также и убийц…

как милость amber of a beauty —
на гнев the number of the Beast.

Хочу воспеть… не знаю, чем
объединить нас как бы с вами,
но – ладно, назову всех чем-
пионами и божествами,
не важно! – лишь бы в печку, как
горшки, не ставила судьба хоть:
и так уж варится в горшках
надежда ужин забабахать…

Да, полноваты мы… но – тю! —
не брать же темы с потолка-то,
их коготочками чертю,
лишь обожравшись китеката
(ну, раз ни пиццы, ни монет!
а худоба чревата комой!)…

Чего действительно в нас нет —
так это прыти насекомой.

Мы не успеем, шевеля
конечностями быстро-быстро,
всё заграбастать – типа, для
и торжества протагониста,
и справедливости (как мы
её по жизни понимаем)…

Нам машут ловкие с кормы —
желаем счастья и ума им.

Им песня ветра – вместо виз,
а мы… уже всё это пели ж!
И – просто помним наш девиз:
«не торопись, а то успеешь».

Им – этот путь, на всех парах,
и айсберг – острый, будто перчик,
а нам… пожрав и поорав,
обмякнуть… на любой из печек.

…Тошнит от счастья и ума,
пугает шум побед и тостов…
зато в трубе клубится тьма,
как музыка для самых толстых.

Любое солнце бы зашло
(и не светило б ничего нам),
но ты – со мной… Как божество —
с уютно глупым чемпионом.

Томительная немецкая чистота,
для воображения дикого мало пищи:
коровы, стада их… и снова, ещё стада…
и вол полусонный – с отметиной на лобище.
Дороги мощёные. Комнаты: блёсткий лак
по тёмному старому дереву, без изъяна…
и – чувства геройские, стиснутые в кулак.

И бюст Аристотеля сбоку на фортепьяно.

Вот то, для чего нас гайдаровцы-молодцы
из дикости скифской, из муки трясины топкой
однажды сманили – кружочками колбасы,
ведущими к ясному свету неясной тропкой.

И вот мы стоим у обрыва… А там, внизу —
буквально же рядом! – тот бюргерский рай Европы,
а нам остаётся бессильно ронять слезу.

Мы волки. Кончается лес наш, а с ним и тропы.

Тот рай существует, о да! И река, и порт,
и мирно торгующие возле порта люди,
но пот их рабочий – ведь нам это смертный пот!
Мы честно подохнем от сытости в их уюте.

Нам нужен балда , что повёл бы всех нас, суров,
в огонь, покрывающий ранами! чтобы чудом
мы выжили бы… и – сожрали бы всех коров!
и – пухли б от голода вечно…

но – не хочу дом,
как у горожанина толстого, пусть и пыль
там вытерта тщательно, и занавески пёстры…

Ты – долженбояться. Не важно, труда, толпы ль…
Ведь если не страшно, считай, уж не волк, а пёс ты.