Александра Семенова - Там, где лето. Аметист

И это, напомню, конец августа, начинают отовсюду съезжаться одноклассники, ты случайно во дворе встречаешь то того, то этого. Все вымахали, возмужали, девчонки, заразы, стали красивее, а ты-то, конечно, нет. Ты, кажется, и бока наела, и вот прыщ новый на носу вскочил как раз к первому сентября, чтоб ему пусто было, нашел время… То есть тебе и волнительно, и радостно, и немного стыдно и неловко выходить на улицу, ведь каждый такой выход может неожиданно вылиться в смущенный «ой, привет», после которого еще же и самое ужасное! Когда пытаешься разойтись! Ты влево – и он влево, ты вправо – и он вправо. Хоть под землю провались!

В самый распоследний день лета мама отправила меня в магазин за сметаной. Магазин! Это же рассадник! Заминированное поле! Каждого твоего одноклассника, прозябающего последние дни лета дома, мама наверняка тоже отправила в этот момент за чем-то в магазин. Попасть в такое тусовочное место в новом прыще, в то время как там, конечно же, соберутся загорелые звезды, я никак не могла, поэтому напялила новенький костюм – представляете? костюм! – взяла банку, расправила плечи, как тот атлант, и выдвинулась.

Стоп. Банку? Угу. В девяностые желеобразных пакетов да пластиковых стаканчиков под этот продукт еще не предусматривалось. И граждане являлись в магазин со своими банками, в которые им из большого чана красивым пластиковым кувшином размашистым точным движением плескалась густая (если повезет) белая масса.

Я зашла в местный дворовый гастроном и закатила глаза – очереди в молочный отдел зашкаливали. Знаменитые очереди девяностых. Ничего не поделаешь, пригорюнилась и стала последним вагончиком. Стою, лампы на потолке пересчитываю. Смартфонов тогда не было, плееров тоже. Даже в очереди не постоишь как человек.

И вдруг! Впереди, в соседней сосиске-очереди, уже почти у прилавка! Знакомые глаза! Так и есть – Крокодил! Генка, король класса. Кроме как Крокодилом, его, понятно, никто не звал. Он даже не обижался, потому что отсутствие малейшего сходства с этим зверем было видно даже слепому. Что там говорить, Генка был писаным красавцем. По нему сохли все девочки, и не только в нашем классе, ясное дело. А он ни одной из них не отдавал предпочтения – некогда мне, мол, милые дамы. Я футболист, в свободное от школы время подаю огромные надежды.

Почему я говорю «ни одной из них», а не «ни одной из нас»? Да потому что себя (не забываем про бока и мигрирующие прыщи) я ни в коем случае не могла помыслить в качестве претендента на его сердце. Уж слишком он был хорош. Мне оставалось только мечтать по ночам в подушку, и мечты уходили, надо вам сказать, настолько далеко, что где-то там даже маячила наша с ним маленькая кудрявая дочь.

Его взгляд из очереди пригвоздил меня к месту. Я мысленно схватилась руками за прыщ и мысленно же крякнула от досады. А снаружи неловко скривилась – видимо, это означало у меня улыбку. Крокодил сделал движение головой, приглашающее наплевать на общественные устои и правила приличия и присоединиться к нему в его столь близком к сметанной цели месте под солнцем. Я не поверила глазам, неловко дернулась, но он повторил движение, и я на полусогнутых подошла к нему. Генка смущенно звякнул своей банкой, шепнул «привет, тоже за сметаной?», снова смутился дурацкой очевидности своего вопроса, и мы мучительно (но кое-кто еще и сладко) замолчали до самого пластикового кувшина.

Нет, сметану он мою нести не стал, есть все-таки какие-то рамки. Одно дело поднести портфель однокласснице, а другое дело – литр сметаны. Мы бы со стыда оба сгорели. Поэтому шли домой, втайне радуясь, что сеточки у нас непрозрачные. Говорить было особо не о чем – господи, о чем мы могли говорить, мы за все девять лет в одном классе и слова, наверное, друг другу не сказали. До дома было, к несчастью, недалеко. На прощанье он улыбнулся мне самой невероятной своей улыбкой – и мы разошлись по подъездам.

Не знаю, как я не грохнула эту сметану и не обвалила заодно лифт – так прыгала.

Наутро неминуемо наступило 1 сентября. С чем-то одновременно жгучим, тягучим, замирающим и порхающим внутри я вышла из дома и повернула в арку, за которой был Генкин подъезд, а дальше стадион и наша школа.

И остолбенела. У подъезда стоял он, Крокодил. До начала урока осталось пятнадцать минут, с чего бы ему просто так стоять?

Увидел меня, улыбнулся так же, как вчера, подождал, когда я поравняюсь с ним, сказал «привет», взял мою руку в свою (всё, что было в моей пятнадцатилетней жизни до этого, гроша ломаного не стоило по сравнению с ощущением моей руки в его руке), и мы пошли в школу.

Я бодро выскочил из машины на асфальт перед офисом – и застонал. Почему к хорошему привыкаешь настолько быстро? Всего каких-то полчаса от дома до работы в кондиционированном авто – и ты начисто забываешь о том, какое на улице пекло. Я взглянул в небо: июльское солнце скрылось за небольшим облачком, но все равно показывало мне оттуда кукиш: «На, выкуси, Роман Андреич, я скоро вернусь, чеши скорее на работку да включай вентилятор, а не то худо будет».

Сплюнув, я вытер платком уже успевший набежать на лоб пот и пошел внутрь.

– Нет, а почему, собственно, я? – возмущался я зеркалу в лифте. – Ну и что, что у них дети! Дети… Как будто если нет детей, то и отпуск должен быть непременно в ноябре и ни днем ранее.

С ноги распахнув дверь своего кабинета, я ввалился туда и вспомнил. Черт! Черт! Черт! Завтра же срок сдачи в печать Успенского! И никак не отсрочишь – отсрачивали уже девять раз по просьбе автора и три по нашей вине. Хотя это еще надо разобраться: если автор раз за разом просит вернуть рукопись на доработку, даже когда книга уже сверстана, даже когда прошла одну корректуру, то так ли уж можно говорить о нашей вине?

Но это все лирика, лирика! А сейчас-то мне что делать? Я видел вчера внесенную верстальщиком правку после первой корректуры. Это же обнять и плакать. Называется, вносим левой ногой, попутно посматривая ютюбчик и нихрена не глядя на то, что вносим. Там не сверка нужна, там нужна полноценная вторая корректура!

Я упал в кресло, обмахиваясь какими-то черновиками, и снова застонал.

Что же делать? Что делать-то? Я не успею, там тридцать авторских. Эдуард Николаевич никак успокоиться не может, плодит свою эпопею про Гену с Чебурашкой. Нет, мужик, конечно, молодца. Уважуха и все такое. И новая книжка вышла чумовая, говорят. Я не читал, но тут всем издательством угорали. Но блин! Это опять лирика! А кто же мне до завтра вычитает тридцать авторских листов?

Я лихорадочно схватился за телефон. Жуковская, Писарчук – в отпусках и, кажется, за границей. Ляжкина в больнице, угораздило. Коробеня? Нет уж, Коробене можно только допечатки доверять, да и то где не больше пол-авторского нового текста, ибо запорет всю малину. О! О, о! Климович!