Сергей Степанов-Прошельцев - Когда ты не сам по себе. Стихи, написанные за решёткой

Смотрят они мне в душу,
хоть и пусты глазницы,
Видимо, ждут поддержки
в призрачной той борьбе.
Господи! Дай мне силы,
чтоб я не смог присниться
этим слепым кошмаром,
прежде всего, себе!

Дверь распахну пошире.
Вырвусь на свежий ветер.
Это – всего лишь глюки.
Душный такой рассвет.
Где ты, моя удача?
Знаю: на этом свете
нету уже заборов,
но и свободы нет.

Мы – зэки. Мы — каждый сам по себе

* * *
Развод по утрам. Поверка. Отбой.
Убогий лагерный быт.
И думы о воле – даже во сне,
если ты можешь спать.
И время – как бык, что ведут на убой,
но он еще не убит.
И вовсе не скоро случиться весне —
месяцев через пять.

Снега…
Все на свете белым-бело,
а жизнь, как хина, горька.
Она рядится в серый бетон,
прячась, как троглодит.
От стужи судорогою свело
скулы жилгородка,
как будто, от скуки зевая, он
челюсть свою проглотил.

Дебильные лица. Ухмыл кривой.
Девятый штрафной отряд.
И белое облако, как привет
от солнечных звонких лет.
И птицы летят, но для них конвой
неведом. Они летят
туда, где замков и решёток нет,
где ветер и яркий свет.

* * *
Пахнет с воли солянкой –тошно.
Тащат с рынка морковь, картошку,
из авосек точит шпинат.
Здесь, как раньше, с харчами тяжко:
заблудившуюся дворняжку,
втихаря отварив, едят.

Нынче —праздник. Потом —по-новой
миска каши в обед перловой
и баланда –одна вода,
никаких тут куриных грудок,
и тоскует пустой желудок,
как узбек на бирже труда.

Где-то жарят картошку с салом…
Лом хватаю, чтоб легче стало,
бью по камню —таков мой крест.
Нет лекарств эффективней лома!
…Выйдет срок мой – полгастронома
съем, наверно, в один присест.

* * *
Дух портяночный. Топятся печи.
В пищеблоке порхает мука.
Смертным боем – и в зубы, и в печень —
в умывальнике бьют должника.

Он не выдержал зэчью проверку,
дал слабинку, и вот он, итог:
задолжал он четыре конверта,
только письма отправить не смог.

Не пойдёт он сегодня на ужин.
Завтра – тоже. Он сам виноват.
И уже ко всему равнодушен
голубой стекленеющий взгляд.

В караулке сейчас пересменка.
Смотрят телек. Сегодня – футбол.
И сползает кровавая змейка
на загаженный каменный пол.

И лежит он, щедрот не изведав,
отмотав весь свой жизненный срок, —
тракторист из колхоза «Победа»,
что стащил комбикорма мешок.

* * *
Вновь этап. Дорога дальняя.
Ждут другие испытания.
Тополя пирамидальные,
до свиданья, до свидания!

Не имел на счастье виды я,
но, как вы, не клал поклоны я.
Я ни в чем вам не завидую,
молодые и зелёные.

Рубят сучья —так же больно вам,
вы кору, как кожу, морщите.
И, как зэки, подневольные —
даже шаг шагнуть не можете.

Речушку эту тёмный лёд сковал,
зима, как СПИД, пока непобедима.
Нет ничего страшней! Лесоповал.
Апофеоз тюремного экстрима.

Собачий лай. Трещит бензопила.
Тут требуется выучка тарзанья.
И умывает руки, как Пилат,
начкар, что нас обрёл на вымерзанье.

Я штабелюю на кругляш кругляш.
Хмуреет то, что не было так хмуро.
И расколоть на плахи толстый кряж —
сложнее, чем бросок на амбразуру.

Стон обречённых на распил лесин.
Здесь зэки. Их никто нигде не любит.
И вкалывают из последних сил
сухие, обезжиренные люди.

И завтра то же будет, что вчера,
и жалят нас снежинки, словно осы,
и стужа, будто черная дыра,
всосёт в себя своим большим насосом…

О многом я уже позабывал,
но жизнь была не слишком-то кривая,
поскольку нашептал лесоповал,
что лишь надежда сердце согревает.

По ту сторону жизни, хоть вейся ужом,
воля вовсе не светит, коль нет ни шиша.
Как же выжить теперь в этом стане чужом
этим хитрого кума глазам и ушам?

Он давно затаился в углу, как паук,
он сдавал всех и вся, не боялся того,
что, казалось бы этот оправданный «стук»
обернется погибелью страшной его.

И узнали в отряде, что Сивый – стукач,
приговор был суров: нам не надо «ушей».
И уже был назначен внештатный палач,
только Сивый ловить и не думал мышей.

Он придумал спасенье себе на ходу,
когда волны испуга топили корму,
и заточку он в сердце всадил пахану,
чтобы шкуру никто не дырявил ему.

Пусть червонец накинут – зато не конец,
не увидишь свои на земле потроха.
И подумали зэки: стукач – не боец,
значит, эту подставу смастырил пахан.

Тут какая мораль? Мы её не найдём.
Продолжается жизнь. Всё своим чередом.
И отрядным назначен стукач паханом,
а другой барабашка стучит о своём.

* * *
Я ещё вроде как бы живой,
хоть подвергся губительной порче.
Горячо мой любимый конвой,
будь построже со мной и позорче.

Я такой, с позволения, гусь —
не японский, не шведский, а русский,
я сквозь стену в момент просочусь,
на прощание сделаю ручкой.

Я давно свою боль отрыдал,
не печалюсь по поводу денег.
В моём голосе даже металл,
если кто за живое заденет.

Вот иду по зелёному мху
под всевидящим оком конвоя,
а душа моя где-то вверху,
где-то там – высоко надо мною.

* * *
Идёт помдеж* – лоснящаяся будка,
усы поникли, как в мороз петунья.
Жена помдежа прячет в чернобурку
своё лицо – такая же хитрунья.

Меня помдеж к ней давеча спроворил
за ней таскаться, чтоб таскать покупки.
И я почти совсем уже на воле…
Но как мечты порой бывают хрупки!

Мадам взглянула пристально и волгло,
прошлась по мне, как стоматолог буром,
и вдруг спросила: «Ты, наверно, долго
не пользовался женскою натурой?».

Я промолчал. Момент такой скандальный,
что напрочь мне отшибло страх и память:
она была такою сексуальной,
что невозможно было не растаять.

И я (не надо никаких оваций),
вздохнув, ответил: «Вы мне симпатичны.
Но ваш мужик – он мастер провокаций.
Быть может, всё спланировал он лично?».

Она смеялась. Долго так смеялась.
И я ушёл – простой советский лапоть.
Конвойный ждал. Она одна осталась,
а я не знал – смеяться или плакать.