Борис Бартфельд - Альманах «Русский Гофман – 2019»

4.
Четвёртый сюжет – золотой талисман
в виде гвоздя носят все, но недавно видали расстригу:
покалеченная рука
смотрит через плечо
на шее висит открытая книга

Офелия
Офелия лежала вниз лицом,
а я плыла – рекою и отцом
Офелии, отцом её ребёнка,
плыла и пела – жалобно и тонко,
и тонкой струйкой лёгкая вода
входила в лёгкие. Качались города —

дрожал размытый контур королевства,
как будто в мареве июля – только вместо
тягучих солнечных лучей текла вода,
входила в лёгкие. Качались города —

зеркальный шар катился по реке,
и волосы Офелии в руке
моей текли плакун-травой,
опутывали пальцы, за собой
тянули в омут, погружали в плоть,
качали, словно люльку, зыбкий плот,

но я плыла – а что мне оставалось? – плыть
Офелией, рекой, отцом, ребёнком,
зеркальным шаром – быть или не быть —
звучащим жалобно и тонко

всегда, везде, когда-то, где-то.
…Взорвался пурпуром разбуженный цветок —
персты покойницы впиваются в висок,
и я плыву – не заревом, но светом.

Не сезон
Говорят, не сезон.
Говорят, мол, и вовсе зима.
Кашемировый свитер, картонный стаканчик с глинтвейном —
построждественский этот лубок, например, в старой Вене
был бы очень красив.
Или в новой Москве, где стареют, как люди, дома.

Или вовсе во сне.
Так Ларисе являлся Паратов,
хрупкий сон разбивал пароходный гудок.
А поедем весною на Волгу, поедем в Саратов,
зарифмованный запад меняя на прозу, на юго-восток.

Впрочем, там, где весна – не до прозы,
что строчка – то драма,
от уключин разболтанных лодок до острых ключиц.
Из обветренных рук выскользает оконная рама —
звон стекла,
клёкот раненых птиц.

***
кафе «старый город» есть в любом городе.
даже в недавно построенном.
в кафе «старый город» есть кирпичная кладка.
и черно-белые фотографии.
в кафе «старый город» над столиками висят уличные фонари.
и топор в воздухе
(обычно здесь очень накурено,
и даже теперь, когда мы все вынуждены казаться здоровыми,
память о едком дыме застилает глаза).
в кафе «старый город» есть портал в другое измерение.
или в другое время.
отсюда – постоянное беспокойство.
вдруг тебя кто-то окликнет?
интересно – радостно или с болью в голосе?
легкое дежа вю.
средней паршивости, крепкий кофе.
неожиданно вкусный десерт.

***

Повелевай на Павелецкой,
А на Казанской расскажи,
Как ты влюбился не по-детски
И не по лжи.

Как молодел на Хорошёвской,
На Партизанской онемел,
Как на Петровско-Разумовской
Ты ни петра не разумел.

Как на Орехово зубами
Защелкал гулко в пустоту,
Кого-то этим позабавив,
Но ненадолго и не ту.

В своем страдании упорном,
Испив коньяк из-под полы,
Забыл подняться на Нагорной,
И сразу – Верхние котлы.

Но зная, что она одна есть,
Шагаешь рьяно и легко….
А та – смеясь, ВДНХаясь,
Порхает где-то мотыльком.

***

курс рубля упадет, ночь ли наступит безлунная
чем наградит создатель, но я
хорошая, добрая, умная
женщина – вообще существо прилагательное
приляг ко мне, прислонись, удержись
постарайся все соки выжать
я буду думать, что мне без тебя не выжить
буду верить, что ты и есть моя жизнь

и когда щелчком выключателя нас вырубит до утра
комната встанет в двадцать четыре ребра
с кавернами окон и в переплетенье артерий
и застучит аритмично и тяжело
наше благоустроенное жилье
воздав по терпенью и вере

оторвись от дивана, лети в пустоту ресниц
там, в начале пути, окажись, приснись
тонким, как стебель, молодым и красивым
со взглядом, приговоренным к любви
отблеск речной зазеркальный лови
еще несвалявшейся гривой

за подмосковьем, за веком, за волоском
я расстилаюсь небом твоим и песком
и нарожаю новых тебе созвездий
чтобы наутро в звяканье чайных ло-
жек под лопаткой больной ощутить тепло
не ради этого ли мы еще вместе

***

Там, где расплескала изумрудный цвет Алазанская долина,
жил-был мой дед, Ерёменко Данила.
Как он добрел до этой долины, понять невозможно —
ведь родом он был с Украины, село Переможне.
Наверное, его заманил сюда дух саперави; дед вообще любил алкоголь разных видов —
им он залечивал старые раны, полученные от «мессершмидтов».
Дед был пулеметчиком, сидел за летчиком, и стрелял, словно черт.
Хорошо видел вдаль. Заработал медаль и почет.
О войне говорить не любил. Пил.
Однако пьянчужкой его называли напрасно.
Не расставался с кружкой, но был умелым, рукастым.
Представьте себе, Алазанская долина – ни камней, ни деревьев, одна лоза кругом,
а дед обмазывал пустые бутылки глиной и построил себе отличный дом.
В том, что он пил, не было никакого ужаса. У него было счастливое супружество,
потом еще одно. Куча детишек, чаны с чачей, в бочках вино.
Помню, выпивал он настойку – бутылку, а то и две,
а потом вставал в стойку на голове.
Так стоял и тихонько чему-то смеялся.
В восемьдесят лет перестал. На вопрос, почему, отвечал: «Настоялся».
Потом рухнул Советский Союз, начались нищета, безработица, и прочий национализм.
Потомки деда, вспомнив, что они а ля рус, вокруг него собрались.
«Поедем в Россию, там дают квартиры ветеранам войны,
посмотри, мы здесь голы и сиры, давно никому не нужны…»
Дед отказывался, верещал, словно зуммер, но ему говорили «надо»,
тогда он взял да умер, сжимая кисть винограда.
Его пепел развеяли над Алазанской долиной, не проронив и слезы,
и много лет еще бабка варганила вина из удобренной дедом лозы;
результат от них был специфичный – после рюмки каждый плясал гопака,
или спивал «Нiчь яка мiсячна», даже не зная украинского языка.
А если от потрясения кто-то вдруг выпивал рюмки две,
то единственным было спасение – постоять хоть немного на голове.