Екатерина Вьюгова - Внушительный человек

не даёшь называть себя мягко,
запрещаешь любое «постой»,
на тебя погляжу я украдкой —
ну а вдруг улыбнёшься с собой?

Мне так жаль: никогда нам с тобою
не ступать по граниту и пыли,
но, возможно, когда-нибудь
мы скрестимся у чьей-то могилы».

Иду широким шагом меж переулков вброд,
жую из сыра и колбасок вкусный бутерброд,
смотрю по сторонам, кручу лохматой головой,
эх, кто бы прогулялся сейчас вдоль стен со мной!

Иду широким шагом, смотрю по сторонам
и вижу деву чудную, что с неба пала к нам,
стройней и гибче этих ножек я и не видал,
изгибы их чертил, пожалуй, сам беглец Дедал!

Привычною походкой приблизился я к ней
и стал ей наговаривать про родство теней,
про тихий юный гений такого-то старца
и про её чудесные, манящие глаза.

Я думал, что удачно поймал её в рукав,
но вдруг увидел скуку в чарующих чертах.
Ох, подожди, волшебная, дай тему изменить,
но девушка себя уже велела позабыть.

Куда ты, красна девица, златая голова?
Ну отчего ж не спросишь, как мои дела?
Ну почему не хочешь со мной вина испить,
ведь я готов билет в кино тебе купить!

Иду широким шагом меж переулков вброд,
закончился мой вкусный и сытный бутерброд,
смотрю по сторонам, кручу лохматой головой,
эх, кто бы прогулялся сейчас вдоль стен со мной!

Всё вокруг беспрерывно поёт:
птицы, дороги и лайка,
соседка с приличной для ладоней задницей,
соседка с майкой «Ямайка»,
выпивший беспричинно сосед,
а на самом деле с причиной,
даже мой кактус поёт на окне,
а я сижу мертвечинный.
Зачем я сижу и сижу на диване,
зачем мне, смешному, попытки?
Зачем я тереблю свои раны,
зализываю их по привычке?
Зачем я такой весь: глупый, дурной
и шальной, пошальнее той пули.
Когда-то был старый, теперь молодой,
а, может, и снова старый.
Мне противно вино, мне противна вода,
мне противны чужие рассказы.
Я ползу через дни и через года,
не сдвинувшись с места ни разу.
Когда мне откинуться и от чего
отбросить свои копыта?
Когда станет меньше крепких тревог
и снов моих ядовитых?
Ответов негусто, пустые карманы,
ни слов у меня, ни денег,
ни искр в душе, ни кусочка нирваны,
ни задорных и ярких песен

Я сжигал все ваши догмы
и кидал на чётком форте
самому себе приказы.

Я король. Чредой указы
из-под рук выходят стройно,
я считал, что я достоин,

жить, чтоб править, жечь, чтоб жить,
самого себя любить,
не касаться никого

и до сердца своего
не пускать ни деву чудну,
ни юнца, что златокудрый,

не иметь средь всех любимца
и стегать до врат мздоимцев,
самого себя любить,

жить, чтоб править, жечь, чтоб жить,
всех пристойных позабыть,
бросить в Лету все мечты,

огранить свои черты
и под звук виолончели
мыслить, как все очертели,

отвернуться от любого,
даже самого драгого,
взглядом молча вглубь себя,

ужаснуться, затаясь,
но терпеть и не сдаваться,
заново в себя влюбляться,

познавать и вновь творить,
жить, чтоб править, жечь, чтоб жить.

Я,
широкоплечий,
с размашистым шагом,
иду
сквозь толпы,
мощный глас тая,
он
для самых нужных слов.
Я
совершенно человечий,
но мне
средь людей нельзя,
не вытерплю двух часов
и начну рычать.
Я,
человечий,
рычу и кусаюсь,
и это не мука,
не стыдно мне,
когда я могу,
не молвив ни звука,
броситься и растерзать.
Я многих
вокруг
мощней.
Я,
возможно,
не тварь социальная:
если
вокруг
много
людского,
мечусь,
словно загнанный в клетку я.

Может,
мне стоит
жить средь зверей,
питаться кровавым
и свежим мясом
и быть среди этих самых зверей
ещё человечней,
ещё цельней,
быть средь зверей
самым лучшим,
внушительным
человеком?

Стены школы, в которой учился шесть лет,
проучился, ни один не оставив здесь след,
тут теперь прохожу, по погоде одет,
в фонарный кутаясь свет.

Этот свет одаряет розанжей снега,
я средь моря, но вижу везде берега,
я по-прежнему весел и так же брюзга,
я таков, вот и вся недолга.

Отчего мне в морозную ночь так легко?
Отчего все заботы ушли далеко?
Оттого, что я Музой смертельно влеком,
вцепился в неё клещом.

Столь манящи природа, прошедший век
и даже совсем иногда человек,
на души закрома совершаю набег
и не сбавлю уверенный бег.

Я танцую с тварью в зале,
до чего же хороша!
Очи жёлтые и даже
серебристые рога!
Платье ноги обвивает
(целых три, вот это да!),
страстью пышет, волевая,
пляшет, будто навсегда.

Когти в плечи, кровоточу,
не могу отвесть я взгляд:
губы корчатся, всё в красном,
руку привлекает зад.

Тварь, постой-ка, ты куда же?
Танец кончился давно,
и исчезла, извиваясь,
уползая, где темно.

Я восхищаюсь искренностью в строках, и детством в них, и криком, и слезой,
когда-то я, тот человек, который и не старый, и не молодой,
найду в себе источник тихих, чистых, первозданных вод,
открою в них себя, увижу свой души водоворот,
пойму: для строк чудесных, первобытных,
читать учебники всё зря, от них мы беззащитней,
стихи в себе, в творце и в мирозданьи,
когда же нестерпимое желание
колотит, бьёт и разрывает плоть,
тогда начать писать есть самый верный выбор,
тогда поймёшь: к той гавани ты прибыл,
и ты, познавший строк переплетенье,
не сможешь сбечь от этого раненья,
как я не смог и стал рабом
стихотворенья.

Они говорят, что я помру,
когда буду много пить.
Они говорят, что я помру,
когда буду много курить.
Но я помру вовсе не от того,
а от лени своей святой,
будет лень мне поесть – я умру молодой
и пойду своей стороной.

А я умру иль студёной зимою,
или в летнюю жару,
и тело своё, мною не обжитое,
ставши духом, с тоскою сожру.
А я буду трезвым, но пьяным судьбой,
стихом своим, женским бедром,
а я буду старый и молодой,
буду ставить вопрос ребром: