Екатерина Вьюгова - Внушительный человек

или я проживу ещё тысячу лет
или прямо сейчас умру,
а зачем мне жить, где нажить секрет,
если сделал всё поутру?
А я бахну селёдочки, да с лучком,
всё в мечтах, ведь мне это лень,
не крутиться мне больше уставшим волчком,
я был жив, а теперь уже тень.

Но пока это грёзы, батрачить пора,
много дел у меня до больного утра:
медитация, ручка, бумага, стихи,
размышления, бег колесом до поры,
впечатленья, слова, предложенья лихи,
до кровавых мозолей, до воплей святых,
я батрачу, работаю, прóклятый конь,
проработаю всё: воздух, землю, огонь,
воду, бури и шторм, камни, травы, песок,
красоты неизведанной дивный цветок,
груди, взгляды, уста, одиночество, боль,
сам себе прикажу: «Не стесняйся, глаголь!»,
добатрачусь до пота и смерти своей,
но уйду, сделав мир хоть немного свежей
под ливни, костры, став немного пьяней,
под песнь одичалых свечей.

Я вот что сегодня хочу вам сказать:
сами вызывайте свой дождь.
Я устал, я прощён собою. Назад
не пойду – шагов не вернёшь.

Я шаманом был, но не в этой жизни,
я забыл, как взывать к ветрам,
я забыл, что значит учиться мыслить,
я забыл подойти к морям.

Но я помню, что есть запасный выход —
это нажать на спусковой крючок,
разбудить лихо, чтоб не было тихо,
иначе у него пропадёт зрачок.

Я искал, я верил, я терял себя,
находил и терял опять.
Я учил, я учился, ласкал, презирал,
не давал себя раздирать.

Я шаман, я воин, я менестрель,
я седеющий чёрный маг,
я средь ночи рыскал, искал метель
среди лета: себе сам враг.

Жал себе ладонь, протирал очки,
помогал взобраться наверх снова,
но сейчас стою среди тел людских
и желаю сказать вам свое слово:
я вот что сегодня хочу вам сказать:
сами вызывайте свой дождь.
Я устал, я прощён собою. Назад
не пойду – шагов не вернешь.

Не бывает много деревьев, закатов, неба.
Закат, конечно же, неба часть, но и так же
часть бытия, светящаяся под плащом ширпотреба,
безликости, бледности, разукрашенной яркой сажей,
с лицом не вовне, не в себе, а вне каких-то культур,
существующих, существовавших или
поддающихся появлению через ряд временных фактур.
Не хватит мне обнажённых, изящных людских натур,
чтобы они смогли, скрутясь в человечью живость,
стать хотя бы отчасти такими прекрасными, как кружочек неба,
что влезает в пространство между двух моих бледных пальцев,
и я, не прося ни воды хоть глоток, ни огрызок хлеба,
замираю, голодный, воззрясь в вышину под печатью Феба.

На моих осушённых фалангах мелькают улыбки
Солнца,
пока небо стоит всего, а человек – ни черта, ни
червонца.

Десять пыльных строк на полке
и ещё одна в кармане,
строфы все на барахолке,
заголовок в барабане.

Рифма бегает повсюду,
не могу схватить руками:
«Слышь, иди сюда, паскуда!» —
рифма бегает кругами.

Слова на буквы разделились,
смешались все в круговороте,
на голову мне взгромоздились,
кричат мне в ухи: «Не соврёте!»

И все голодные поэты
вот так сражаются с собою,
пытаются создать ответы
и набалакаться с судьбою.

Нет никакого Бога. Нет его во мне,
а значит, он нигде (согласно Моэму,
с которым солидарен в этом деле).

Слаб человек, а значит, быть беде,
коль человек один и нет подмоги,
зачем ютиться в этом бренном теле?

Зачем остаться жить? Но надо ль умирать?
Как бы сейчас хотелось мне