Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Австрийская миссия квартировала на Садовой-Кудринской; въездная и транзитная виза стоили одинаково по 5 рублей 80 копеек. Итальянское Королевское посольство находилось в Денежном переулке. Италия строже многих других стран относилась к приезжающим из Советского Союза:

Граждане СССР, желающие въехать в Италию по личным делам на продолжительное время или временное пребывание, должны получить соответствующее разрешение от Королевских Властей из Рима. Для этого необходимо заполнить специальные анкеты, с указанием на рекомендации от лиц, проживающих в Италии, а также дать гарантию в том, что они обладают достаточными средствами как для проживания, так и на обратный проезд и не имеют надобности искать себе заработок. Получение въездной визы может продлиться от одного до двух месяцев [492].

Итальянская виза обходилась в 5 рублей 50 копеек.

Заметно ужесточились по сравнению с российскими и таможенные правила: теперь требовались отдельные разрешения на вывоз книг, изданных до 1918 года, музыкальных инструментов, ковров, картин, икон, бронзы, фарфора, монет и всяких археологических находок, причем на книги медицинского содержания – дополнительное разрешение от Народных комиссариатов просвещения и здравоохранения. Чрезвычайно жестко регламентировался и вывоз денежных средств – один пассажир мог иметь с собой денег, чеков, валюты и драгоценностей на сумму не более 300 рублей – плюс по 150 на каждого члена семьи, вписанного в его паспорт. Дополнительно можно было вывезти одно обручальное кольцо и одни золотые часы – все остальное требовало разрешения Особого валютного совещания при Наркомфине.

Билеты для заграничных поездок приобретались в той же «Дерутре», где работал автор справочника, – в ее отделениях в Москве (Петровка, д. 4), Ленинграде (гост. «Европейская»), Одессе (ул. Лассаля, 12) и Харькове (ул. Карла Либкнехта, 17/19).

Несмотря на все эти логистические и финансовые трудности, в 1920‐х годах туристический поток хоть и уменьшился, но не иссяк вовсе. Так, летом 1925 года в Венеции был драматург Н. Эрдман, проведший перед этим около месяца в Берлине:

Родные мои, какая изумительная и беспощадная красота Венеция. Ни разу в жизни я не испытывал такой грусти, такой печали. Я всегда переносил прекрасное очень тоскливо, но я никогда не думал, что можно тосковать до такой степени. Площадь Св. Марка. На ней можно сидеть часами без слов и движения. Вообще в Венеции хочется говорить шепотом, как на кладбище. Прямо перед нашими окнами залив, и вечером видно, как зажигаются огни на Лидо. Но самое прекрасное – это гондолы, мне почему-то они больше всего напоминают скрипку, хотя на нее совсем не похожи. Когда лежишь в гондоле и едешь маленькими каналами, чувствуешь, до чего страшна и великолепна была та эпоха, когда каким-то безумцам запало в голову выстроить этот фантастический город. У Анри де-Рени в одном из романов есть человек, который, приехав в Венецию, собирался из нее уезжать. Собирался он весной, потом летом, потом осенью, потом зимой и так и не мог уехать. Я этого человека вполне понимаю [493].

Там же (что хорошо иллюстрирует плотность русской речи в венецианском воздухе) он был встречен Софьей Гиацинтовой, в недавнем прошлом – предметом безнадежной страсти Сергея Соловьева, на тот момент – преуспевающей советской актрисой:

А в Венеции получили встречу-сюрприз. Набегавшись по музеям, возбужденные, мы заняли в ресторане столик близко от воды. Стояла уже темная тишина, слышались далекие всплески весел, откуда-то доносился чуть разбитый приятный тенор.

Смотри, кого нам бог послал! – Голос был замечательно русский и знакомый.

И тут же мы соединились с Павлом Марковым и Николаем Эрдманом, человеком редкого таланта и очарования. Мы разговаривали хором, перебивая друг друга, как будто бы не видались сто лет. Только Чехов был задумчив, тих.

Невозможно уйти, – сказал он, когда стали собираться, – особенно сейчас – все так примолкло… [494]

Гиацинтова и ее спутники в Италии уже бывали, но Эрдман был впервые – и не мог за отсутствием образцов для сравнения отметить произошедшие в ней изменения. Это сделал другой визитер в 1929 году, но приехал он не из СССР, а из Берлина:

Войны, революции прошли вдалеке от этого, единственного в мире города.

Расцвет Венеции – дела давно минувших дней. Теперь она лежит спящей красавицей в своем прозрачном гробу.

Туристы со всех концов земного шара стекаются в этот город-музей; здесь все то же – башня Часов, на которой гиганты выбивают свои часы, мрачный Мост Вздохов, ширь Большого канала и тухлая тишина узких водных уличек.

Но из суеты деловой жизни приезжают сюда «американские дядюшки», чтобы вдохнуть непонятный им аромат минувших веков.

Надо, однако, сказать: прежнего столь известного навязчивого приставания разных гидов, проводников, попрошайничества под разными соусами – больше нет. Туриста не пугают. Турист заметно обмельчал. Всюду такса, распорядок, твердые цены и десять процентов какого-то налога.

И магазины цены запрашивают божеские.

Однако, подальше от центра не считаются с новыми порядками и берут с иностранца, смотря по акценту. Наибольший почет, конечно, американцу, обладателю его величества полновесного доллара.

И самодовольно поглядывают приезжие американцы, ни бельмеса не смыслящие в искусстве, поглядывают на Паоло Веронезе, разрисовавшего потолки Дворца Дожей, и спрашивают:

– А скажите, пожалуйста, почему здесь так дует? [495]

Осенью 1927 года в большое путешествие по Италии отправился Н. Асеев. Его путевые заметки, составившие книгу «Разгримированная красавица», очевидным образом сконструированы как реплика в диалоге с предшествующей традицией травелогов – не случайно целая глава, озаглавленная «Споры с Муратовым», посвящена советской ревизии классических русских взглядов на предмет. Соответственно выстроен и широкий зачин повествования, хотя рукотворные трудности, которые приходится преодолевать путешественнику в новую эпоху, описаны на всякий случай довольно скупо:

Первые впечатления начинаются с той минуты, как, окончив хлопоты с паспортом и визами и получив чек на Берлин или Рим, выйдешь с Неглинного на Кузнецкий. <���…> Билеты Дерутры вытесняют, выталкивают тебя из привычной жизни, из каждодневной, деловой обычной спешки, сознание скорого отъезда выносит тебя из обычного состояния, как пробковый пояс из воды [496].

В этой части пути бытовых подробностей довольно мало, но те, что есть, весьма любопытны: автор упоминает «широкобокий пульмановский вагон» – то есть хорошо знакомый читателю шедевр Общества спальных вагонов и скорых поездов, национализированный государством; в наследство от бывшего владельца остался и уровень сервиса: «Объявление на трех языках, форма проводников, теплая вода в уборной, все говорит о подтянутости, о желании не ударить лицом в грязь перед отбывающими за рубеж пассажирами» [497]. В соседних купе едет английская делегация, возвращающаяся с торжеств, посвященных юбилею революции, и советская компания на конференцию в Женеву – А. И. Угаров, А. Ф. Горкин и Б. Е. Штейн (у первого годы жизни ожидаемо замыкаются 1939‐м, двое остальных уцелели). Подробно описано пересечение советско-польской границы и обмен валюты в Негорелом: