Наталья Патрацкая - Платиновые стихи. Лирика

Полыхнет весенняя капель
в свете отраженных канделябров,
и стряхнет усталость чудо-ель,
и сверкнет окраской милый зяблик,
и с сосулек капли, словно гель,
упадут на солнечный кораблик.

Дюймовочка сидела в орхидеи,
малюсенькая, нежная она,
как будто бы участвует в спидвее,
и пилотирует случайно лишь одна.
Опасный спорт. Дюймовочка кометой
по льду на мотоцикле пронеслась.
Теперь на пьедестале. Всем заметно,
что орхидея не дала упасть.

Надо выслушать заданье,
и обдумать, молча, все,
прочертить все мысли знаний,
обсудить что – то, да се.
На компьютере чертить
и на плоттер выводить.
А затем – работа цеха.
Чертежам – железный вид,
и для полного успеха,
электронику всю – в них.
На приборах жизнь проверить,
и тогда в мечту поверить.

Забыла код сказать подруге,
а сотовый – не наш удел,
хожу у дома круг за кругом,
как будто нет особых дел.
Смотрю в окно и жду подругу,
в конец замерзла и ушла.
Вид из окна: под шляпкой кругом,
она неспешно подошла.

Стиральной машинке – тридцать лет,
и в Копейске про нее забыли,
Чайка мне стирает столько лет,
а ее на праздник заменили.
И Самсунг пожаловал на кухню,
и на два часа он в стирку ухнул.

Был телевизор – Аэлита,
был телевизор – Горизонт,
Элжи пришел, он как элита,
с экраном плоским – сладкий сон.

Люблю автобус с турникетом,
коль едет он, немного пуст,
когда в руках нет и пакета,
когда компостер – зубы уст.

Компьютер – чудо высшей лиги,
чертеж любой с ним, как из книги

Не обижайте, утонувший Мир,
его так вдохновенно создавали,
среди КД или поющих Лир,
что от любви в работе утопали…

Остров – это одиночество
и отрезанность от мира.
Сам зови себя по отчеству.
Слушай тексты из эфира.

Модельная обувь – кусает и давит,
тонкий каблук вне машин, убывает,
очень высокий каблук он для бара,
высокая шпилька с работой – не пара.

Светлеет весеннее утро,
прозрачное утро в Москве.
И в контурах крыш очень бодро
сверкают лучи. На доске

луч света совсем не ярок,
хоть эта доска – козырек.
У утра короткие сроки,
и быстро проходит сей срок.

Пока светло – серое небо
светлее за крышей домов,
где спряталось солнце, что слепит,
а звук от машины вдруг смолк.

У утра есть звуки и солнце,
у утра есть птичий распев,
и ламп, выключаемых, кольца,
а звуки по лужам – припев.

Спасенье ищут в неизвестности.
А если стало все известным,
не изменяя больше местности,
вдруг закрываешь мыслей вести.

Закрылся мир, закрылись горести.
Здоровье копишь одиноко.
А может просто дело в гордости?
Боишься грубости? Однако.

Не хочется встречаться с обществом:
все улыбнутся, кто-то клюнет,
пусть интересы были общие,
но не люблю чужие слюни.

Они как зависть очень липкие,
чем выше мысль, тем больше колют.
Уж лучше вновь сидеть под липами,
кленовый лист, иглой не колет.

Когда одна побудешь с мыслями,
И соберешь строкой, что гложет,
готова новь сказать со смыслом ли:
спасенье – стих – всегда поможет.

Отметим? Двадцать лет любви
забытой фразой,
из памяти ты позови
любви рассказы.
Пройдем еще по мостовой.
Ты не споткнулся?
Здесь был когда-то постовой.
Ты что замкнулся?

Пройдем по старым пустырям
любви и быта,
поклонимся монастырям
полузабытым.
Ты видишь, там идет трамвай?
Был на подножке?
Тогда иди, быстрей давай!
Подставил ножку?
Кому? Коряге. Корни чьи
глядят сквозь землю?
Да, мы с тобой давно ничьи.
Я мыслям внемлю.

Сорок три – тридцать четыре,
и плывет жара.
Душно очень, как в квартире.
В воду, что ль, пора?
Проезжай дорогой этой,
там ты проезжал.
В светофоре мало света?
Тормоз завизжал.

По оврагам, по корягам,
пролегла она.
Как ее дорога. Рядом
леса седина.
Остановка, как парковка,
и лесной пейзаж.
Шины – это не подковка.
Что на счастье дашь?
Сорок три – тридцать четыре —
это ты и я,
Сорок три – тридцать четыре —
стали мы родня.

Ты даешь такую силу,
что взлетаю я.
Ты становишься мне милым,
таю, таю я.
Ну, подвинься, опрокинься.
Господи, краса!
Взглядом всю меня окинул,
словно небеса.

От затменья. От плененья
радостная тишь.
От любви одни волненья.
Ну, комарик, кыш!
От такого дорогого
трудно отойти.
Не найду себе иного.
Все, пора идти.
Да куда там, притяженье
до земной коры.
Вновь упала. Есть скольженье.
Рук твоих дары.

Постелем шкуру мамонта,
умоемся водицей.
В простой пещере каменной
и люди – бледнолицы.
Костер горит. Колышутся
их тени – от волненья,
под сводами так дышится,
как в древних поколеньях.

Тепло здесь или холодно,
уютно или нет,
и сытно здесь и голодно,
но здесь москитов нет.
Баран над жаром крутится,
все меньше, тоньше, ярче,
и шкура точно кружево.
Снимай с углей, Команчи!
И зубы в мясо врезались,
и рвут и мечут губы,
а зубы, точно фрезами,
на части мясо губят.

Поссориться с тобою невозможно,
весь день проходит, словно ты в игре,
и на душе так пагубно, тревожно,
плохая мысль, как мячик у Пиле.

Не надо мысли вбрасывать в ворота,
мне тяжело, я не ворота, нет.
Не дам тебе, я милый отворота,
но без тебя так быстро гаснет свет.

Тебя люблю? Быть этого не может,
но без тебя, помилуй, плохо мне.
И мысли что-то лишнее итожат,
и тяжесть пробегает по спине.