Array Антология - Кочевье

Счастливчики, любимчики природы,
поют себе, рифмуя все подряд…
Им неизвестно увлеченье модой,
они над повседневностью парят.

Я вроде бы потратил все слова,
которые скопил в процессе жизни.
И новых не вмещает голова —
настолько память сделалась капризней…
Вот, кажется порою – снизошло,
спустилось на меня из поднебесья…
Но вновь сомненье: так ли хорошо
оно? И в этих муках – весь я.

И ягодки мои вы и цветочки,
от сердца беспокойного ростки —
мои стихи, стишата и стишочки,
прекрасное лекарство от тоски.
Я вас любовно взращиваю ночью,
души перепахавши чернозем,
чтобы цвели среди растений прочих
в саду неувядаемом моем.

Как мало нам
отмерено для жизни,
и как быстры отпущенные дни,
чтобы растратить их
на укоризны
и на часы пустячной болтовни.
Чтоб растерзать
на ссоры и дележки
и на кусочки мелочных обид…
Пускай Господь пошлет еще немножко
и с местом для меня повременит.

Ты хороша бываешь по утрам,
когда, из теплой вынырнув постели,
не доверяя собственным шагам,
на цыпочках крадешься еле-еле.
Одним рывком распахиваешь дверь,
чтоб, с перепугу, скрипнула потише…
Ступая мягко, как домашний зверь,
обнюхиваешь сонное жилище.
Скрип половиц под легкою ногой
и чайника сердитое ворчанье…
Ты нарушаешь утренний покой,
на мой призыв ничем не отвечая.

Море. Волны. Хохот чаек.
Горизонта полоса.
Сосны длинными свечами
прожигают небеса.
Солнце медленно сочится,
словно спелый апельсин
на некрашеные лица,
на белесость голых спин.
Ветер крепнет. Гул прибоя.
Остывающий песок.
Ты и я. И мы с тобою —
от любви на волосок.

Пожелай мне удачной посадки,
помолись обо мне не спеша.
Я уверен: все будет в порядке,
если будет в порядке душа.

Если сердце в груди равномерно
отбивает уверенный такт,
будь спокойна – я жив. Это верно,
как годами проверенный факт.

Я лечу! И не надо сомнений.
Надо мной бесконечная высь.
В крайнем случае… – это мгновенье.
Так что, все ж, не забудь, помолись.

Не заставляй меня любить
сильней, чем я могу.
Поверь, непросто это – быть
перед тобой в долгу.
Меня напрасно не вини
во всех земных грехах.
Они давно погребены
в раскаянных стихах.
Теперь считаться не резон —
кто прав, кто виноват…
Вблизи маячит горизонт
и ангелы трубят.
Возможно, возвестят с небес
всеобщую беду…
И я – единственный! – к тебе
на выручку приду.

Моя Муза сегодня дежурит по огороду:
перед сном она укутывает огурцы.
Половина из них выжила в непогоду,
остальные, как видно, уже не жильцы.
Укрывает их пленкой – легчайшей, как воздух,
наклоняется заботливо к самой земле…
Я отчетливо вижу, хотя уже поздно,
ее профиль знакомый в оконном стекле.
Моя Муза сегодня ко мне безучастна,
ей безделье мое явно не по нутру…
А я, весь – такой отверженный и несчастный —
с любовью в окно на нее смотрю.

Нас к ним тянет не столько со скуки,
(хоть скучаем, заочно любя),
сколько наши любимые внуки нам,
далеких, напомнят – себя.
Те же хитрости, те же ужимки,
безобидная детская ложь…
Скачут внуки по мне, как пружинки…
Я на них и взаправду похож.

Когда в душе переполох —
и с каждым годом все сильнее, —
не дай застать себя врасплох
тем, кто охотится за нею.
Перед душой не лебези —
чем строже с ней, тем больше толка.
Полезным делом нагрузи,
пусть трудится она, как пчелка.
Не позволяй душе хандрить,
ей отмени режим постельный.
Грусть для нее почти смертельна
и может душу погубить.

Все, к сожаленью, становится прошлым,
реки одни лишь не катятся вспять.
Что тяготиться никчемною ношей —
было и сплыло, впервой ли терять?
Было да смыло, как в бурную Лету,
все превратило в застывший янтарь.
Не излучает желанного света
прошлое, – словно погасший фонарь.

Лист клена, оторвавшийся от ветки,
упавший желудь, сникшая сосна —
знаменья осени…
А в каждой моей клетке,
нарочно распускается весна.
Отступит грусть,
развеется по ветру…
И несмотря на частые дожди,
во мне взойдут весенние
приметы,
как будто все плохое – позади.

Поезд тронулся.
Платформа
покатилась под колеса,
серой лентой размоталась,
натянулась тетивой.
Я лежу на верхней полке,
скрючившись,
как знак вопроса,
покидая этот город,
именуемый Москвой.
Величаемый столицей —
город встреч и расставаний,
город сытых и голодных,
город мудрых и глупцов.
Оставляю этот город
разобщений и слияний,
заколдованное место
всех начал и всех концов.
Я лежу на верхней полке,
за окном весна грохочет,
поезд скорость набирает,
все сметая на пути…
Уезжаю, не прощаясь,
новой встречи не пророча,
даже в мыслях не мечтая
где-то с поезда сойти.

Три предмета, три мазка,
три случайные детали
и по прошлому тоска —
на куске холщовой ткани.
Уж давно увял цветок
и кувшин разбит. – Однажды
из него живой глоток
утолил кому-то жажду.

В темном переходе у вокзала,
где порой и лиц не разобрать,
скрипочка мелодию играла,
словно приглашая танцевать.
Музыкант был юн, почти мальчишка,
и была мелодия проста.
В кожаном футляре – мелочишка,
ну, рублей едва ли на полста.
Публика столичная, скупая,
верно распознавшая талант,
за бесценок, в сущности, скупала,
что идти, должно бы, нарасхват.
Музыкант играл себе на скрипке,
и бесшумно сыпались в футляр
вместо денег щедрые улыбки,
возмещая скромный гонорар.

Мы говорили каждый о своем,
как будто бы не слушая друг друга.
На небе стыл медовым пирогом
растущий месяц в форме полукруга.
Мы за ушедших поднимали тост,
их только добрым словом поминая,
и прошлое вставало в полный рост,
день нынешний собою заслоняя.
Наш разговор то тлел, то возгорал,
холодные разбрызгивая искры.
Как в деревянных бочках, дозревал
в простых стаканах золотистый виски.
Потом зачем-то завели про дождь:
«Ему не видно ни конца, ни края…
Ах, эта осень, что с нее возьмешь,
если она упрямая такая?»
Друг перед другом каялись в грехах,
в поступках признаваясь сумасбродных,
и спьяну в точно найденных словах,
прощали их друг другу благородно.