Владимир Евстигнеев - Лемма о невозможности

Только ночью – вдруг: – Не спишь?.. —
Ах да, это ветер с крыш,
Или над волнами – Дух,
Или губы мои – вслух.

Алебастровый сосуд
С осторожностью несут:
Он – дитя, семья, очаг,
Трепет бабочки в очах,

Трепет бабочки в груди,
Слепота (– Не обойди!),
Миро для желанных ног.
Бредит сердце. Близок Бог.

Фиолетовый март,
Не пьющий из целой посуды, —
“Nie wypada się martwić!” —
На что мне твои пересуды,

На рассвете белеет,
Оставлена с вечера в раковине…
О твоей по золе,
Март, рассыпаны враки вине.

К твоему ли подножью,
Из земли побожественней тех,
Тянутся бездорожьем
“Sireli!” – и бездетное: “Ariaisteh!”?

Март надтреснутой чашки,
Недочерченных кружев древес,
Тишины нараспашку,
Приходящей зачем-то с небес.

Золотые ободы
У веселых глаз,
Скул февральской худобы
Тени напоказ,
Квас пожатий пьющая —
Ласточкой – рука,
В окнах стужа злющая;
Погоди пока.

Дворник – зверь оранжевый,
Солнце на снегу, —
Зря не взбудораживай
Черную пургу,
К водосточным желобам
Не взметай ворон,
Чутких к ветра жалобам
С четырех сторон.

Крылья, плечи вздернуты,
Острый клюв – карниз,
Со всех стен лезть, ёрничать,
Заглядеться вниз,
Гребнем, когтем сточенным
Жаться к февралю.
Чтоб химерой корчилось:
– Я?.. тебя?.. люблю?

Танцующий как солнце – на краю, —
Нет, не бокала: жизни! – ты же знаешь, —
Таким бы ты мне встретился в раю…
Ты с пудельком отчаянно играешь.

С веселым, ласковым, доверчивым, в слезах, —
Нет: это я в слезах, – над бездной зыбкой
Дурачишься, обманывая страх
Все понимающей своей полуулыбкой.

Скрывая удивление (“Я здесь? “)
И паводок очей держа в запруде,
До корешков волос впивая лесть —
И сухость просьб вдыхая полной грудью.

Бездомнее, чем души на земли,
Твоя игра, но голос твой смеется —
И что-то отзывается вдали,
А пуделек то носится, то жмется.

Мне тебя не прозывать —
Можно только забывать,
Не за что тебя простить —
Можно только отпустить.

Можно лугом лечь в туман,
Лечь монеткою в карман,
В протокол внести вопрос
О… (слепом дожде волос!), —

О… (не знаю, почему,
Все встают по одному,
Покидают молча зал:
Что же это я сказал?).

Нежеланный и чужой,
Что же сделал ты со мной,
Как меня посмел обречь
На любви родную речь?!

О ты, струящийся и блещущий в росе,
И локоном серебряно-облакий,
И из кувшина, подобного жесткой осе,
Льющийся – жестом текущим, серебрянооким,

Сотворенный до света, без циркуля и без числа,
Прежде тверди небесной,
От дыханья и слез отделившегося ремесла
Жадной речи отвесной,

Прежде смысла и до языка,
Со-творящего смыслы,
И не только до Рюрика, чья победа невольно легка,
Но до лебедя и Гостомысла, —

Не пускай, задержи, сокруши
Проливными слезами,
Укоризнами (рэпом славянской души),
Площадным подсознаньем, сдающим экзамен

На интимность (и сразу попавшим впросак),
Пыльным возгласом шторы,
Пыльным “что ж, если хочешь, иди, третьих много”,
скрипучим “дурак”
На мои проговоры.

С душой трехлетнею и плотью Ариеля,
Лукавым деревцем, что потупляет взоры,
С полуулыбкой скрытного апреля,
Чьи тайны нежные как слезы хлынут скоро, —

С душою-неженкой и взлетом Ариеля,
Отдав легко бесценные улики,
Дав пищу лжи любых Скиапарелли,
Весь в этом “Радуйся!”, весь в этом “Видишь блики?”,

С душой послушною, но взором отстраненным,
Под ветром век – плоть бабочек в дороге,
Беспечно-опытный, обманчиво-влюбленный,
Судьбе вручивший дерзкие залоги.

Ты кажешься дерзким, желанным, доступным,
Почти оскорбляешь потупленным взором,
Одни лишь прикрывший летящие ступни,
Меня уравнявший с другими позором.

Почти ненавижу, почти избиваю
Тебя по ланитам позорно, нещадно,
Найти в тебе душу живую не чаю, —
Не чаю души в твоем лете прохладном.

Последняя истина, суд и расправа —
Твоя нагота, и набросок ответа,
Чужое “ну, здравствуй”, негромкая слава,
Узилище боли, преддверие света.

Чуть брезгливым выражением
Безупречно тонких уст,
Подозрительным кружением
Небосвода (пуст он, пуст…),

В телефоне – женским голосом,
Вновь попавшим не туда
(Не оставившим на волос мне:
“Не узнал! Вот это да!”),

Мглой согласных по проселочным
(На телегах, да с детьми),
Из глаголов – бегством елочных,
Как бенгальский жар, “Пойми!”,

Жестом (бездна каллиграфии,
С иероглифом пупка), —
Алебастровым – на кафеле
(Стало, дрогнула рука), —

Говоришь: “Не надо случая,
Случай борову подстать,
А тебе – с пустыми лучше
Перед Господом стоять!”.

Открытки, письма с ненавистью краденой,
И ревности-горбушки рубль подобранный
У восковой души храню, и Бога ради
К соленым огурцам ховаю в погреб.

Кто не имеет – у того отымется, —
Кто сам отдаст, кто сам отпустит с Богом, —
Хоть чти стихи экономиста-крымца,
Хоть говори “Довлеет дневи злоба”.

Хоть на носочках по паркету комнаты,
Сжимая тапки щепотью малиновой,
Беги за шкаф, за угол, в вечность с бромом “на ты”,
В координаты чужих рук аффинные.

О воск мой нежный, разучись поспешно
Прощать небрежно (тосковать кромешно),
Все понимать (взор прятать безутешный)
И грешный лоб студить подушкой вешней.

Полоний улицы за пыльной занавеской,
Полоний мартовский, безлиственный и резкий,
Не скажет до утра ни слова: слишком вески,
Но продерзит всю ночь тем раздраженным плеско
Откуда вздох один – до сырного “молчи”,
И вздоха три до гречневого “вот ключи”,
И вздохов пять (балетный шаг в ночи!)
До хриплого “тогда зачем нужны врачи?”.