Владимир Евстигнеев - Лемма о невозможности

Что без разбору бродит с дарами,
Черная, ночью между горами,
Где, стон скрывая, шепчет “Осанна”
Древо столетнее… Ну, Ты знаешь.

Скрывается небо, свиваясь как свиток
Меж туч, рассыпающих прах,
И льнет, и кружится, и попросту сыплет
Снег, как на похоронах.

Как будто за тучами вновь новоселье,
Прибыток в архангельский дом,
И горюшко наше – изнанка веселья, —
Но мы не узнаем о том.

Нам мертвые знаки дороже надежды,
Бел-камень дороже креста,
И зрит Магдалина пустые одежды,
И в небе кругом пустота.

О Первенец, Агнец, о сеятель праха,
В пути предваряющий всех,
Ты в шутку воскрес, чтобы не было страха,
А только березовый смех,

Чтоб не было страха, и боли, и ласки,
Чтоб не к чему нас ревновать,
Чтоб стерлись из мира лукавые краски,
Чтоб души растерянные без опаски
Вступали на снежную гать.

Не води на живые источники вод,
Я и здесь понимаю тебя.
Все равно, и на них чернобыльник падет,
Нашу славу и силу губя.

И тогда мы опять целый вечер молчать
Будем, глядя друг другу в глаза,
Только близко уже медная саранча,
Это ею пылает гроза.

Станет, жаля, терзать нелюбимую плоть,
Как притворщица щиплет клубки,
Станет мельница счастья впустую молоть
Закромами обиняки.

Будет жизнь проливаться на вещи и дом,
Зелень темную, камень печной,
Уходя – не всерьез, постепенно, с трудом,
Без оглядки, порою ночной.

Ты думаешь, что любит Бог
За труд Свой брать сполна,
И чем таинственней твой долг —
Тем выше и цена?

Мешаются под сетью жил,
Не ценятся ни в грош,
Ничком, глухое, “дыр, бул, щыл” —
С младенческим “йон, рош”.

Все сказано обиняком, —
Ведь проще не сказать, —
О том, что каждый знал тайком,
Отказываясь знать:

Что только наш надменный толк
Затихнет вдалеке,
Как щедрый Бог и скряга-долг
Выходят налегке.

Подсолнух, не своди меня с ума
Бесслезною сорокалетней челкой,
Всегда нелепым “Дания – тюрьма!”
И сердцевины пуделем с иголки;

Скворечник, не вводи меня во грех
Простой, что сушь во рту, твоей разгадки,
Чтоб – до травы от ласточкиных стрех —
Воздушные чуть-чуть плоились складки.

Чтоб бабочек, огромных как трусы,
И ласточек заморской гарнитуры,
И, в волосах травы, седой росы,
И облаков стальной мускулатуры,

И шляпок с лентами картофельной ботвы,
Встречающей героев на причале,
Мышей, тихонько шепчущих “увы”, —
Я не узнал в полуденной печали.

Чтоб не признал длины, и высоты,
И ширины, а только видел: время,
Смородиновые сожрав кусты,
Вошло в shortlist литературных премий.

Сорока иероглифом “Китай”
Над каменной взошла печной трубою.
По правилам грамматики, читай
“Нет, не любил…” как “Мне не быть с тобою!”.

Алюминиевой ложкой
Ветер машет над травой,
Надобно совсем немножко,
Чтоб сказать: и я живой.

Только ветреной отведать
Серебрящейся ухи,
Точно в праздник, в эту среду
Нанимаясь в пастухи.

Только в городе бессонном
Ночью выйти на балкон —
Теплый ветер там в кальсонах
Прет поверх лобастых крон.

И ему доступна шалость —
Снять с души секретный гриф.
Обещания сбывались,
Ничего не изменив.

Когда раскрываешь окна —
Из кухни выпустить чад,
Все ветры к тебе намоклые
Влетят чехардой зайчат.

И ты как приморский город
Открыт стал и уязвим,
Как брюхо весны распорот,
И неприкаян как дым.

Единственная преграда
Тебя еще держит здесь:
Предания как награды
Ждет овощная смесь.

Вначале страдает лоно —
Свекольный косматый лес,
И Капернаум морковный
Пробуется на срез.

В томатной цветастой шали —
На площадь сковороды.
Все враз по краям шкворчали,
Открещиваясь от беды.
Пойдешь ли дорогой торной
Сметану молить «Сойди!»,
Всё будет сердцу просторней,
Чем в тесной летать груди.

Как будто бы цвет и запах
Верней беспощадных слов.
Упорствуя в тихих сапах
И глядя поверх голов.

Очей твоих молвою легковерной
Я осужден, и высмеян, и сыгран,
Как будто ритм судьбы на метроном манерный
Ты опрокинул, вжав в косую грань.

Ты – в четверть года, в четверть легких – я…

Апрель мой, царь мой, проповедник мой
Невидимый – черемуху пророчит,
И такты бьет, и сердце холодит…

Уж знаю, близко: перехватит дух
И ритм сухой – мелодией озвучит,
И холодом пахнет, и сердце мучит
Как будто бы предвестием добра.

И ты, мой пульс разбив по четвертям
И дольником испытывая печень,
Заметишь вдруг, что жертвовать мне нечем,
Что кровь моя – натеки на подсвечник
И знобкий цвет, увядший по ветвям.

А в осени бесстыдной впереди
На многоглаголивой площади
Шатается растрепанная память, —
И врет, что, мол, она нежней груди.

Погадай на мне, девица,
Слез от воска не тая.
Рада будет растопиться
Темная душа моя.

В жаркий терем алчным зверем
Капать, капать до утра…
Так ли мы еще поверим,
Что закончилась пора!

Напророчу – озадачу,
Только силы уведу —
Слишком позднюю удачу
На лазоревом пруду.

Чтобы в башенках картонных
Видеть аглицкие сны
Об укорах монотонных
Неродившейся весны.

Растревожит тебя похвала…
Это – месть-мостовая была.
Уязвлю тебя лестью своей
За обеты несбыточных дней,
За разрез туркестанских очей,
Да за связку Петровых ключей.
Что ни стон – фанфарон, что ни крик…
Изолгался мой вещий язык.
Да и сердце не хочет отстать,
Все зовет – не любить, – вспоминать.

…Этот мне ненавистный досуг…
Это злое сплетение рук…
Эти взоры, таящие страх,
Эта чуждая боль, этот прах…
Много званых – да избранных нет…
Но как будто известен ответ.
И, на склоне холодного дня:
Савл, Савл, что ты гонишь – Меня?