Александр Новиков - Стихи. Песни

В заведеньи, где на вывеске горит огрызок слова,
Где ни воду пить не стал бы, ни вино…
Но за окнами гроза, и я сажусь за стойку снова,
И прохожих, как ворон, могу считать через окно.

А она красивой рыбой за стеклом, хвостом виляя,
По дождю плывет – как жаль, что не сюда! —
Машет каждому такси и не такси, как в баттерфляе,
Но пустого не найти и не уехать никуда.

Я пускаю дым в слезливое окно. Я вслед не брошусь,
Золотая моя давняя пора.
Золотыми пусть останутся слова: «Прощай, хороший…»,
И пусть случайный подвезет и не отпустит до утра.

Городская рыба золотая,
Ночь тебя размоет и вода.
Ночь бывает, дождь бывает, все бывает,
Но у нас с тобой не будет никогда.

Было тяжело и душно,
А наутро выпал снег.
И была ее подушка
Все еще во сне.
Где замки, полы и стенки
Вышвырнуты вон,
Где она была туземкой
Голой среди волн.

И глядела то и дело
В ласковую синь.
А его корабль белый
Был простым такси.
Замер, не захлопнув дверцу,
На чужом крыльце.
И ее во сне кусала в сердце
Золотая Це-Це.

И ресницы были – крылья
Полуночных сов.
И душа дышала пылью
Белых парусов.
А у той, другой, подушка
Со свинцом в лице.
И у ней считалась просто мушкой
Золотая Це-Це.

Через ночь вела крутая
Лестница-змея.
Тот, в ночи блудил, плутая —
Был, конечно, я.

И по мне во сне жужжала
Как о подлеце,
И туземке в сердце била жалом
Золотая Це-Це.

Какое красивое слово летало
В бенгальском банкетном огне —
То бабочкой в пламени ярко сгорало,
То бабочкой – в шею ко мне.

И женщина в блестковом платье змеином
На кольца свиваться могла,
И губы в укор всем на свете калинам
Горели без капли тепла.

Как чудо-свеча средь табачного зала,
Где яркие люстры слепы,
Там скошенным взглядом она вырезала
Меня из галдящей толпы.

Столы утопали в дурацких сонетах,
Но слово журчавей ручья,
В глазах ее злилось красивое это,
Запретное слово – «ни чья».

Жизнь моя – без блестяшек карета,
Свистопленница рвов и откосов.
Ей катить бы вдоль целого света,
Да она на квадратных колесах.

Ей прослыть из разряда двукольных —
Дал ей бог рысаков юрче молний.
Но нечистый – колес треугольных,
Чтобы в скачке казалась уморней.

Чтоб висела жестянкой на ухе,
От трехгранно-квадратного сгинув.
Но летать ей – чтоб даже на брюхе —
Небо в звездах подставило спину.

У соседки малолетки Катьки-Катеньки
На зашторенном окне лампочка – цветок.
Полночь звякнула, и ей – спать да спатеньки,
Но перо вдоль по бумаге скачет со всех ног.

У соседки малолетки Катьки-Катеньки
Ноги – шпаги, руки – сети и спиной дельфиньей – бровь.
Катька в юбке. И на воле. А я в ватнике.
Катька пишет письма мне про любовь.

Губы пухлые – конфетки, красно-сладкие,
Да кривятся, да еще в кровь кусаются.
В спину Катьки-малолетки слухи гадкие:
«Что нашла ты в нем, окстись! Ты ж красавица.»

У соседки малолетки Катьки-Катеньки
Глазки – слезы.
Сны – занозы.
С кляксой ручка нервная.
А мне в погонах почтальон аккуратненький
Письма носит. И читаю их не первый я.

И душа, как рыба в сетке, бьется-мается,
И глаза, как снегири по зиме – огнем.
Кудри Катьки-малолетки в сон провалятся
И запутаются в пальцы мне живьем.

У соседки малолетки Катьки-Катеньки
Пепел в прядках.
Жизнь в закладках.
Ах, мне к ней нескоро так.
И танцуют на мозгах буквы-акробатики:
Кать-кать-кать-кать-кать-кать-кать-кать…
Катька-Катенька.

Милая улыбчивая женщина,
Две строки твои мне – сладкий яд.
Штемпелем-печатью не отмечены —
Только клякса – родинка твоя.

Чтобы там, где точка,
Взгляд мой как прирос —
Завитушка-росчерк,
Будто прядь волос.

Каштановая прядь накручена на ветер.
Ушла, и ничего не поменять.
Как в воздухе вопрос,
Как росчерк на портрете.
Каштановая прядь…
Каштановая прядь.

Слабый пол – весь как зараженный микробом —
Прямо в космы повцепляется вот-вот.
Кинопробы, кинопробы, кинопробы:
Всех попробуют, но кое-кто пройдет.

«Интер-Верочка» уже есть,
И смотри, какой с нее был сбор.
Людям что, им по глазам – хлесть! —
На постелях верховой спорт.

Победила та, что полом всех слабее.
Но опять же, по параметрам сильней.
Не синеет, не бледнеет, не краснеет —
В общем, все надежды связанные с ней.

И сказал режиссер так:
«Обещаю битву масс у касс.
Мы поставим половой акт.
И, может, даже не один раз».

Сценарист корпит, на пуп пускает слюни,
Вяжет флирты, вояжи и куражи.
Акт давай! Тогда никто не переплюнет.
Акт давай! Да чтобы от души.

И поменьше разных там дряг —
Это так народ поймет, промеж строк.
Где сомненье – там давай акт.
А где собранье – там давай рок.

Дело сделано. Читаешь – нету мочи.
Можно ночью прямо даже без жены.
И снимать такое надо только в Сочи,
Чтобы были уже все поражены.

Дубль – раз, режиссер – ас:
«Совокупленных прошу млеть.
А, ну-ка, Маня, расчехлись и – фас!
Получается, гляди-кася, комедь».

Бабки с дедками глазеют: «Неприлично!
Совращает девка внаглую юнца.
И с лица-то, вроде, все фотогеничны,
А только что-то их снимают не с лица».

Есть у девки, что смотреть, факт.
И у парня, что смотреть, есть.
Но: «Третье действие… Шестой акт…»,
Мать честная, нешто впрямь – шесть?!

Давка, драка, ор с симптомами психоза —
На премьеру прорывается толпа.
Вот что значит точно выбранная поза,
Вот что значат эти слюни до пупа.

Первый приз. Режиссер – маг.
Возвести его тотчас в сан!
Ведь он с искусством совершил акт.
А вот дите уже родил сам.

А продолжения не будет.
И мы расстанемся вот-вот.
Мне осень голову остудит,
Повесив звезды в небосвод.

И ты останешься случайной,
Мне поцелуй в ладонь зажав,
На самом ветреном причале,
Где все прощаются, дрожа.

А продолженьем был бы вечер,
Где ты – моя. А не его.
Где все в руках у первой встречи,
А у последней – ничего.