Александр Петрушкин - Тетради 2018 года

Вот он стоит – пустота в столбах пустоты —
подглядывает в щели, чтобы исполнить их
предназначенье, и на руки их берёт —
видит полёт, что оборот всех птиц.

Птицы и щели летят из нутра дыры —
чтобы найти, внутри ветки своей, провал —
овал и ладонь, которую распрямит
в струи воды линза и тьма ведра.

Минует рождество, ещё одно минует —
так лошадь вокруг дома, как тень его, идёт,
подошвами хрустит – поскольку света много,
а кликнешь и она, как нитка, тьму сошьёт.

Как хорошо, в тулупе из времени и плоти,
лопатой снег кидать из влажной тишины,
молчать в себя слова и ледяную корку
с себя сдирать, как птиц, которые слышны.

Минует рождество. Ну что же – ждём второго
в круги свои, как звук, себя – на смерть – сомкнув,
где на тебя из тьмы всё указует конус
звезды и часовых, и смертных белый хруст.

Решето обрастает огнём и водой, так нёбо
умещает в себе, как в мешке новогоднем, утрату
или краба кипящее зренье вшивает предметы
в свой накроенный контур, словно выдохи в оду,
слепоту и иголку в заплату.

Ты же смотришь сквозь мешковину зрачка вот на этот
– предположим – январь, что пока здесь лежит без названья,
где ткачихи-сороки к теням пришивают природы приметы,
а затем разбиваются в эхо меж них, в узнаванье.

Это взгляда горят на снегах, как шрифты, опечатки —
так поленницы между домов спят в зачатке пожара,
где огромного дна решето вынимает потопа —
из воды ледяной – до Коцита промёрзщее, жало —

назовём его – жалость к себе (состоит из отточий)
или, скажем, ковчег слепоты (от избытка поклажи) —
всё одно и поток, и горение будут неточны
а потом и не вспомнишь (сквозь них совершившейся) кражи.

Только пропуски делают ход изнутри человека,
это небо холодное, словно идёшь нараспашку
по местам нераспознанным, что быть их приметой
становясь всего больше, себя разверзая, как пашня.

Так выключаешь свет —
вокруг одни повторы:
стоят как тьма во тьме
собаки и заборы.

Торчат для них фонарь,
аптека и прохожий,
и языки у них
на ангелов похожи.

В незнаемом году
все времена последни —
смотри, звезда летит
и прилетит к обедне,

а ты всё смотришь в след
её на белом свете —
так выключаешь свет
и видишь в нём просветы.

На быстром подоконнике стояло
лицо от света – в глубине овала
его кружился сад, как снегопад
в дороге, возвращающейся в ад.

Как быстр был сад и как внутри летели —
ему принадлежащие – метели
и приводили этот механизм
в ступени, опускавшиеся вниз!

Как свет вступал на тёмный эскалатор,
где низ и верх – кто был им провокатор?
кто был Хароном? лодкой? кто душой,
внезапно называющейся мной? —

местами то менялись, то лепили
снеговиков из силы и бессилья,
синицами играя в бадминтон,
чтоб знали мы об этом и о том.

Я птиц кормил лицом своим, пропажей
что расклевала плоть мою в пернатых —
горящих длинной слепотой – холмах,
где снегопады расплетают сад.

Темнота – это свет, расширяющий сам себя,
вглядывающийся, как в ребро, во свои края.
Из всех свойств его – одно главное – слепота:
так стекло, что лежит предо мной – это только я.

Шевеля немоту, раскалённою в свет, губой
катим шарик мира синицею и плотвой.
Мякиш мокнет. Потеет – с обратной —
стеклянный шар
там где свет потёмки —
в фонарик карманный – сжал.

И вода летит пред пустыней. И Уильям Блейк
посредине себя стоит. Остального нет.

Оставлю лёгкость, в мир свой уходя —
что есть там? ад? иль сада это жженье
морозное, как полое всегда
или другое [всякое] прощенье

Вот я лечу один, а не один,
вот лёгкость, что составлена из веса,
вот столб из света, дирижабль из льдин
себе соткавший жабры. Среди леса

горят осуществлённые леса,
строитель трёт [невидим] подбородок —
трещит сороки киноаппарат
производя лицо её из тёмных съёмок.

Я – человек, какой же в том восторг,
войти в свой мир, себя – как звук – исполнив,
от лёгкости и тяжести устав
в садах, которые спешат тебя наполнить.

Садов стада идут на водопой,
в них шмель летит – как снег – и незаметен
его белеет шрам, как небеса,
там, где в снежки играют наши дети.

то интересно, что
от нас не останется слов
но выдох [к] которому ты
как звук здесь подвешен был

лента одна летит
отпущенная от всех гирь —
ей хорошо одной плыть
своей тишиной

беркут над ней стоит
лицом человеческим и
справа его другой
львиною головой

лента летит одна
теперь она тишина
выткал её не ты
но как красиво летит

Невозможность меня самого
делает здесь меня,
держит внутри у льва
пещеры или огня.

Полость моя пуста,
эхо во мне Твоё
меня продолжает творить
больше, чем одного.

Ты из пустот меня
составил, прочёл, простил —
сшил из кожи мешок,
а швы до зрачков упростил.

что там, в них, вижу я? —
то, как душа горит
белая как сова – плавится
и свистит

в воздух, который Ты,
невозможность дыхания, лес
словно бы снегопад,
что пещерой во льве разверст.

Когда земля меня подменит
на камень, что на ней лежит —
придут невиданные звери,
чтоб землю эту перешить,

чтоб выдумать иное небо,
другие иней и сирень,
окно, стакан, кусочек хлеба,
что больше непохож на смерть,

и я, из камня белой шубы,
из рукава её, глядеть
на эти формы света буду
и прялку темноты вертеть.

Внутри норы, у этой прялки —
сидят невидимые три
зверёныша – не угадаешь
ты их прекрасные черты,

не разгадаешь, не ответишь,
но распознаешь, как тоску
о белом этом, белом шуме,
что, как молчанья кровь во рту.