Александр Петрушкин - Тетради 2018 года

Дождь ли [?] скрипит в кувшине
бега – почти дыра —
в ампулу неба вшили
его – а внутри пера
спит воровская финка
или горит снегирь.

Нет ничего такого,
чем бы здесь не был ты.

Вырезаны из полёта – пилоты
в меди своей, тёмной, смертной, лежат

их животы на безоблачной плоти,
словно плоды на деревьях, звенят.

Если же выйдет старик спозаранку,
чтобы взглянуть в слепоту в ползрачка —

то и затянет плоды в его банку —
ангелы где, словно змеи, шуршат.

Никто проходит по мостам
меж двойнями прудов – и там
не отражается никто,
дыша на пот, что стал окном.

Кто в нём дыхания замком
закрыт? – или потерян ключ?
в воде двойной стоит Никто,
как огнь в нутре реки горюч.

и слышен мне звериный рык
небес, пришедших небо пить,
и, вероятно, что Никто,
вот здесь, для этого стоит.

В пустых районах, где спят алкаши,
бомжи и потеряшки с паркиносоном,
где живы все, поскольку не мертвы,
и мёртвы все – поскольку не рождёны

там. Колесо из дерева торчит
сансарой, передёрнутой за кадром —
и шрифт дождя на рёбрах их дрожит
защёлкнутый свинцовым перегаром.

И баобаб растёт меж небом и землёй,
тысячеостный, скудный, белоглазый —
и ходят по судьбе своей кругом
они, чтоб не прожить её ни разу.

И есть собака – я её с руки
кормлю – горящим между пальцев – небом,
чтобы прожечь могилу до судьбы —
ворочая язык немой и белый.

Пришитый к бегу, он горит
в своих следах – так дышит снегом
всё то, что он проговорит
природе – слева

его сияют смерть и мрак,
а распашонки галок справа
взлетают в кадре только вверх,
где света лава

мир кормит из любой руки
в метель и в молоко сочится
из всех сугробов, в чей живот
сшивает птица

разрыв и хруст, уста детей
и их дыханье,
в незримый бег, которым шар
меня сминает.

соломенный кувшин дождя
зашитый в хворосте и в бездне

мороз в ладонь свою разъяв —
ещё немного и исчезнет

из-под повязки дождь пойдёт
звериной белою походкой

так человечек побеждён
что обнаружен он находкой

Речь холодит. Сгорает жирный воздух,
клубки деревьев распуская в птиц
горючий щебет, чья вскипает поступь,
рассыпанная выдохом их вниз

трещотка неба, стянутая лесой,
как плотью деревянной, нагота,
просыпана [меж пальцев] долго смотришь
и видишь^ черный шум и высота.

так и не знаю ничего
иду на ощупь и на ощип
а слово, что под языком
всё так же жжёт меня,
полощет

ожога пятнышко – как смерть
пузырь проколешь
и увидишь
другое небо о другом
хоть с этим – проше

Остановившись, смотрит этот сад
вода, тебя отрывши, видит небо,
которым стал ты, если небеса,
склонились, как холмы, к земному зеву.

Бысть паузой и язвой в темноте,
вода глядит, перебирая гвозди
из глины красной средь своих корней,
плутая в небе на большом пороге.

Слагая к звуку звук
две птицы прорастают,
а выгнется земля
под снегом и – растают,
и будут тишиной,
дрожащей меж деревьев
прозрачною стеной
из пузырьков из света.

Пока потерянные вещи
меня устали здесь искать
и из Челябы этой вечной,
как чудо, водку иссекать,

когда клубится над долиной
трубопрокатною дымок —
то рыже-синий, то иссиний
горит в одышке голубок,

вода, как небо, стекленеет —
себя от лёгких оторвать
несётся, как наседка, слово,
страшать хоть что-то не назвать.

Крысы блик бежит, по тротуару
рассыпая мокрые круги,
как колодец, что вокруг её поставил
чёрно-белые и не свои следы —

расступаясь, почва, перед нею
нарисует масляный маршрут,
где ростки пернатые, как щели и птенцы,
свет вероятный жнут.

Тепло от выдоха до вдоха —
так укрощаешь кожи ада,
и призываешь к себе Бога —
хотя, как будто и не надо.

А он сидит там, на вершине
холма, придуманного мною,
качает головой безвидной
чтоб быть отсюда кислородом.

Молчит из темноты прожилин,
из не-присутствия дыханья,
вплетая в жабры мои слово,
чтоб длился холод ожиданья.

Воздух вертит головой петушиной, как будто попал на огнь,